Ваник Сантрян - Господа, это я!

Рамишвили молча смотрел на Камо, дескать, не хочет его перебивать и готов выслушать до конца.

— Я прекрасно тебя понимаю, Ной, — Камо снова опустился на койку. — Но и ты меня прекрасно понимаешь, поэтому и молчишь, шевелишь мозгами. Уж ты-то знаешь, чего мне будет стоить это бегство сквозь стенку. Ты оттягиваешь мое освобождение, чтобы я сбежал, а кто-нибудь из твоих сопливых стражников пришлепнул бы меня. Старый испытанный метод: в этой тюрьме жертвой такой ловушки стал Ладо Кецховели[15]. Со мной это не пройдет, Ной, и напрасно ты волынишь с моим освобождением. Ты должен был прийти ко мне и спросить, почему я пожаловал в Тифлис.

— Допустим, почему же?

— Не для того, чтобы свергнуть ваше правительство. Я должен был отсюда отправиться в Батум, потом на Северный Кавказ — в Новороссийск, чтобы взорвать Деникина. А вы по своей глупости разрушили все мои планы.

— Что-то не верится, — ехидно улыбнулся министр.

— Забыл ты меня, Ной, забыл.

— Не забыл, но ты никогда не открываешь свои карты врагу.

— Да, но тогда, когда остерегаюсь врага. А вас я не боюсь, Ной. За моей спиной стоят Ленин и Советская Россия. Я уверен, что Ленин давно знает о моем дурацком аресте. Ты сейчас должен извиниться и освободить меня и отряд. Ты знаешь, где мой отряд.

— Я не могу на это пойти. Англичане в курсе дела…

— Англичане, за которых вы хватаетесь как утопающий за соломинку. Знаешь, что вас ждет в ближайшем будущем? Вы без оглядки будете драпать из Грузии. Ваши жалкие остатки пойдут просить милостыню на улицах Лондона или Манчестера. Счастливчиком из вас окажется последний попрошайка, который умрет на улице и некому будет его похоронить.

— Вы теряете чувство меры, господин Тер-Петросян.

— Господин Тер-Петросян. Боишься назвать меня Камо, Ной. Ладно. Я понял, ты считаешь разговор законченным. В таком случае, господин Рамишвили, я по-хорошему прошу вас посоветоваться с господином Жордания. Как только вы меня освободите, я обещаю тотчас же покинуть Тифлис и вашу независимую Грузию.

Три дня спустя Камо и его товарищи подписывали «петицию» меньшевистского правительства. «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся сразу после освобождения в течение двадцати четырех часов покинуть пределы Грузии. Подпись.»

— Ной, я еще найду время потолковать с тобой… Позволь пока повидаться с Деникиным, я так по нем соскучился, — говорил Камо, подмахивая «расписку». — До новой встречи, Ной!

Свет гения

Пророки живут не на небесах и возникают не из безводного или безвоздушного вакуума. Они живут рядом с тобой, правда, их слишком мало, но они все-таки существуют.

Несколько минут назад голос такого человека-пророка раздавался в черной телефонной трубке.

— Товарищ Петров, здравствуйте! Ну-с, как ты, дорогой?

— Хорошо. Спас… — от радости голос сорвался.

— Что с тобой, дружище? — голос в трубке посерьезнел.

— Это от радости, Владимир Ильич, что слышу ваш голос. Здравствуйте. Слушаю вас.

— Я внимательно прочитал твое письмо. У меня возникли некоторые соображения. Нам надо поговорить. Как ты считаешь, а? Не волнуйся, письмо мне понравилось. Но встретиться надо. Непременно.

— Я готов, Владимир Ильич, когда скажете.

— Я жду тебя сегодня после завтрака. Ровно в два часа. В это время у меня будет товарищ Луначарский. Тебя это устраивает?

— Вполне устраивает, Владимир Ильич. Буду тютелька в тютельку.

— Спасибо. До свидания.

— Вай, до сви… Сам благодарит…

Камо не сразу повесил трубку. Из нее исходил теплый свет. «Я внимательно прочитал твое письмо». Да, он написал письмо Ленину. «Многоуважаемый и дорогой Владимир Ильич, во время партийной конференции РКП я сообщил Вам о моем желании побеседовать с Вами о моих новых сногсшибательных планах. Разговор этот может происходить во время Вашей прогулки или отдыха и ничуть не утомит Вас. Может быть, Вы найдете, что мои соображения окажутся очень ценными и осуществление их очень важным для настоящего момента, или же Вы найдете их очень забавными и от души, как Вы это умеете, посмеетесь.

Мне бы хотелось, чтобы Вы выслушали меня до начала или в начале конгресса Коминтерна. Преданный Вам Камо».

На письме имеется карандашная приписка Ленина: «Камо. Напомнить мне!» Но в течение нескольких дней он был по горло занят. Третий день у вождя революции не было времени принять Камо. Но письмо он не вложил ни в одну папку, оно лежало на виду, и когда он получил от Анатолия Луначарского два пригласительных билета на его спектакль «Канцлер и слесарь», то, наконец, улучил подходящий момент.

— Вот и хорошо, вместе сходим в театр, там и обсудим положение вещей, — заговорил он с самим собой и нажал кнопку звонка.

Вошел личный секретарь.

— Слушаю вас, Владимир Ильич.

— Вот что, дружище. Очень прошу найти мне товарища Камо и соединить с ним. И, пожалуйста, как можно скорее, он мне очень нужен.

Итак, встреча назначена после завтрака, ровно в два часа.

У Камо был час свободного времени, когда он выходил из ворот Кремля. Он шел перекусить что-нибудь, хотя радость предстоящей встречи притупила чувство голода.

Май 1921 года вовсю расцвел-зазеленел в московских парках, на клумбах, на деревьях вдоль тротуаров. Над трехгодовалой столицей республики сияло огромное ослепительное солнце.

Три года. Каждый год равнялся целому десятилетию, целому столетию.

Минули эти три года, нет больше ни Деникина, ни Колчака, ни Юденича — так с каким же врагом ему теперь воевать?

Утихли бури для этого буревестника.

И он написал письмо Ленину. Кому же он мог еще написать?

Только Ленину. Только Ленин мог сказать, что ему делать дальше, к чему руки приложить в Москве, где он, Камо, стал рядовым чиновником.

«Только Ильич сможет помочь осуществлению моих целей. Он наш бог, наш пророк. Он знает, что я должен делать».

Камо и сам не знал, как взялся писать это письмо. Было раннее утро. Он внезапно проснулся и не мог больше уснуть. Раз пять он излагал в уме строки письма. Поворачившись в постели, встал, зажег свет и сел за дубовый столик, который смастерил задолго до революции. Но мысли разом улетучились, разбились-рассеялись, как мечты. Не раздеваясь, он снова прилег на кровать в надежде, что строки письма снова к нему вернутся. Но, увы, письмо не получалось. Лишь одна мысль не покидала Камо: «Ильич, только Ильич. Только он может сказать, как мне быть? Он же вождь мирового пролетариата и должен знать, что, мне делать?» И стал писать письмо.

Весна увлекла москвичей на улицу, пусть хоть погреются этой безрадостной весной. Люди ходили подавленные, одетые-обутые с грехом пополам, полуголодные; в витринах продуктовых магазинов хоть шаром покати. Где все взять? Кто даст? Никто. Сам все создавай. Кто и почему должен о тебе заботиться? Сам, сам все создавай.