Николай Богданов - В небе – гвардейский Гатчинский

Впереди я увидел стену черной облачности, беспрестанные разряды молний. Попытался обойти эти облака севернее, но и там была гроза. Со всех сторон нас зажала клокочущая, клубящаяся, непрерывно озаряемая молниями, готовая поглотить нас облачность. Мы вертелись среди огромных черных глыб, не находя выхода. И в тот момент, когда я был готов очертя голову ринуться в эту пучину, в темной колышущейся стене показался просвет, в который я, не раздумывая, направил самолет в надежде вырваться из заколдованного круга. И это удалось. Через несколько минут бешеной болтанки, когда невидимая чудовищная сила вырывает из рук штурвал и бросает машину как пушинку – вверх и вниз со скоростью десять – пятнадцать метров в секунду, мы вывалились из облаков на высоте 500 метров. Под нами был Витебск.

Не успели мы разобраться в обстановке, как по самолету открыла ожесточенный огонь зенитная артиллерия. Почти сразу три снаряда попали в машину.

Один разорвался в фюзеляже, второй в центроплане, третий угодил в правый мотор. Пламя охватило мотор и крыло, дымом заполнился фюзеляж.

– Всем покинуть самолет на парашютах, мой передайте в пилотскую кабину, – как мог спокойно скомандовал я. Даю полный газ левому мотору, изо всех сил стараясь хотя бы на короткое время удержать машину на безопасной для прыжка с парашютом высоте.

Высоту горящая машина теряла быстро. Уверенный, что все покинули самолет, я повел его на посадку. В благополучной посадке было мое спасение. Прыгать было поздно, самолет был уже у земли.

Впереди я увидел небольшую поляну, на которую повел еле управляемый самолет, через несколько секунд он уже задевал горящими крыльями верхушки огромных деревьев. На предельно минимальной скорости, на ревущем от натуги моторе еле дотянул до поляны, включил фары и с ходу, с убранными шасси посадил самолет. Еще во время выравнивания убрал газ и выключил зажигание моторов.

Самолет дернулся, огромная сила бросила меня вперед… и, теряя сознание, в какое-то мгновение я понял, что посадил машину на поляну, сплошь покрытую пнями вырубленного леса.

Когда я пришел в себя, то почувствовал, что весь изранен, по виску и лицу текло что-то теплое и липкое. Раздумывать не было времени. Зажав изрезанными пальцами рассеченный до кости лоб и левый висок, я открыл дверь пилотской кабины и шагнул в пассажирский салон. Там бушевало пламя. Задыхаясь в дыму, не чувствуя боли ожогов, я бросился к выходной двери. Но найти ее сразу не мог, от малейшего резкого движения кружилась голова, пронзала невыносимая боль. И тут я заметил человека, метавшегося в дыму и пламени и искавшего выход из самолета. Превозмогая боль, последним усилием я схватил его за одежду и вместе с ним выскочил в открытую дверь.

Когда мы очутились на свежем воздухе, я еле узнал в покрытом копотью человеке радиста лейтенанта Маковского. Попытался что-то сказать ему и не смог: изо рта вырвался неразборчивый, гортанный звук. Ощупав лицо рукой, понял, что у меня разбита челюсть, разрубленный язык распух и мне не повинуется…

Ночное небо над нами озарилось ослепительным светом; воспламенились бывшие в самолете сигнальные ракеты.

Делать здесь было нечего, да и находиться около машины было небезопасно. Насколько позволяли силы, мы поспешили к лесу. Не успели мы скрыться в чаще, как от жара начали стрелять бортовые пулеметы. С противоположной стороны поляны им немедленно ответили автоматы. Стреляли немецкие автоматчики, очевидно предполагая, что на борту еще находятся люди. Один за другим раздались оглушительные взрывы, и в черное небо взметнулись огненные столбы. Взорвались бензобаки.

Уходя в глубь леса, мы вскоре услышали крики на немецком языке, лай собак: по нашим следам шла погоня. На наше счастье по пути встретили болото и, перебираясь с кочки на кочку, а иногда по грудь проваливаясь в трясину, забрались в непроходимые дебри. Погрузившись в ржавую воду, между заросших высокой травой кочек мы укрылись в болоте.

Разразилась гроза, полил как из ведра дождь. В перерывах между раскатами грома был слышен то приближавшийся, то удалявшийся лай. Но уходить еще дальше в глубь болота не было сил.

Через некоторое время неожиданно, как и начался, дождь прекратился. Все утихло, только слышны были всплески падающих с ветвей капель. Забрезжил рассвет. От болотной воды повалил густой пар и белой пеленой затянул все вокруг.

Чувствовал я себя плохо. Левый глаз ничего не видел, правый опух. Сильно, словно стягиваемая обручами, болела голова. С первыми лучами солнца на нас напали тучи мошкары, слепней и оводов, избавиться от которых мы никак не могли. Запах запекшейся крови на моем лице, казалось, собрал всех кровососущих тварей болота…

Просидев так несколько часов и убедившись, что гитлеровцев поблизости нет, мы с большим трудом выбрались из болота и углубились в сухой лес.

Из лапника устроили берлогу, залезли в нее и отдыхали до самых сумерек. Двигаться днем опасались, решили идти на восток только ночью.

К вечеру я почувствовал себя хуже, поднялась температура, знобило, усилилась головная боль. С помощью Маковского сделал себе перевязку, употребив вместо бинтов разорванную нижнюю рубашку.

Вечером я с трудом поднялся с земли и вместе с радистом зашагал на восток. Небо было безоблачным, на темном небосводе ярко сверкали звезды, определять направление пути и ориентироваться было легко.

Почти без отдыха шли всю ночь. Рассвет застал нас у небольшой деревушки, раскинувшейся на холме.

Голод заставил нас решиться зайти в деревню. Но, когда рассвело, Маковский разглядел, что на одной из крыш развевается флаг со свастикой. Мы снова возвратились в лес. Мучила страшная жажда, хотелось курить. Но папиросы превратились в месиво еще в болоте.

Казалось, последние силы покидали меня, от потери крови кружилась голова, временами я впадал в забытье. Но приходилось брать себя в руки, скрывать перед боевым товарищем свое состояние. Я был командиром и должен был подавать пример бодрости.

Маковский рассказал мне, как он остался в самолете. Оказывается, передавая радиограмму с донесением, что задание выполнено, из-за грозовых разрядов он никак не мог получить «квитанцию» – подтверждение, что радиограмма принята. Без такого подтверждения, по правилам радиосвязи, считается, что адресат сообщения не получил.

Прослушивая эфир, он был так сосредоточен, что не слышал моей команды покинуть самолет. Только в последний момент понял, что стряслась беда. Из-за густого дыма и пламени, охвативших пассажирскую кабину, он не смог найти парашют. Оставалось ждать развязки в хвостовой части фюзеляжа, которая еще не была охвачена огнем. При посадке он отделался легкими ушибами…