Лев Аннинский - Три еретика

Первый рейд в сферу литературы Салатушка предпринимает в февральском номере журнала. Он похваливает Греча и Бенедиктова. Смысл надо обернуть, то есть: хваля их от лица болтуна и пошляка Салатушки, Писемский Греча и Бенедиктова таким образом порицает. Не ново. Наконец, в фельетоне является первый свежий литературный факт: воспоминания Панаева, только что обнародованные в «Современнике».

Вот теперь вчитаемся:

– Этот писатель (т. е. Панаев. – Л.А.) должен быть чрезвычайно свободномыслящий человек (так пишет Салатушка. – Л.А.). Он, я думаю, способен все на свете написать про всякого, кто только имел неосторожность пускать его к себе в дом. Интересно знать, опишет ли он в этих воспоминаниях тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная в высшей степени дружба с г. Некрасовым, так что теперь дружба Греча с Булгариным теряет уж всю свою прелесть. Не знаю, все ли он опишет…

Даже и современного читателя, более чем на столетнем расстоянии, при чтении этого пассажа обдает ощущением бессмысленной мерзости. А тогда!

Ледяное молчание Некрасова не должно нас обманывать: оно стоит Некрасову больших усилий. Тургеневу в Париж Некрасов все-таки жалуется: «Писемский написал в „БдЧ“ ужасную гадость, которая, кабы касалась меня одного, так ничего бы. Объясняй и это, как хочешь, но я и эту историю оставил бы без последствий. По-моему, всякая история, увеличивающая гласность дела, где замешана женщина, глупа и бессовестна».

Реакция Тургенева на некрасовское письмо неизвестна.

Бытовой аспект этой истории есть элементарное свинство Писемского по отношению к Авдотье Панаевой, которая в течение нескольких лет «имела неосторожность пускать его к себе в дом». Но нам важен аспект общественно-литературный. Почему такая сальность оказалась написана, а главное – напечатана?

Позднее историк скажет: в основе фельетонов Салатушки лежат не соображения личного характера, а глубокие политические расхождения с ненавистным левым крылом русской общественности.

Вот уж не думаю. К политике, как справедливо замечает тот же историк (в обоих случаях я цитирую Б.Козьмина), Писемский питает отвращение. Когда Панаев вскоре умрет от разрьюа сердца, Писемский, усовестившись, пожалуется опять-таки Тургеневу в Париж: «Я позадел их (то есть Панаева и Некрасова. – Л.А.)… совершенно почти беззлобно» – зачем-де они обижаются?

Лукавство самоочевидное. Шуточка отнюдь не беззлобна. Из собрания своих сочинений Писемский ее все-таки убрал. И однако, есть тут что-то от общепринятого тогда ернического стиля. Такого рода скользкие остроты, напомню, в ходу: письма литераторов круга «Современника» пестрят рискованными шуточками. Это в порядке вещей – среди своих.

Так ведь среди своих!

А – в печати? А если ты уже не свой? Тут и разгадка.

Писемский, конечно, не изобрел манеры. Но он избрал объект для шутки. Это уже его решение, его акция.

Почему он избрал именно Панаева и Некрасова? Чтобы уязвить направление? Вряд ли. Панаев не олицетворяет направления, да и Некрасов – не главный там идеолог: тогда уж надо было целить в Чернышевского и Добролюбова. Главное же: в 1861 году Писемский числил себя внутри направления, в пределах широко понимаемого, левого, прогрессивного, здравомыслящего либерального движения. У Писемского есть даже некоторые основания считать себя в числе его вождей. Панаев в его глазах – жалкий статист, «безответная ж… „Современника“„(см. письма). Некрасов в его глазах – «жулик“ (там же). Писемский отлучает их от движения! Это не борьба с противниками, это чистка рядов.

Разумеется, чистка проделана грязно. С дикой неряшливостью, которая выдает в Писемском полнейшую неприспособленность к текущей журнальной борьбе. Скоро это станет ясно. Молчание «Современника» обманчиво. Бодрый тон Салатушки – тоже. В марте он еще балагурит: посмеивается над «Русским вестником», посмеивается над «гениальным Щедриным», который-де распек уездных чиновников с губернской высоты… в апреле Салатушка смолкает. Внешнее оправдание: лето, каникулярный сезон. Писемский уезжает в деревню.

Деревня, только что освобожденная от крепостного права, напоминает о реальности… Писемский докладывает Тургеневу в Париж:

«Из русского человека (в данном случае Писемский именует „русского человека“ с маленькой буквы. – Л.А.) так и лезут разного рода таящиеся в нем мерзости, как-то: тупость, мелкое своекорыстие, подлое вольничанье, с одной стороны, когда узду несколько поотпустили, а с другой – злящаяся, но уже беззубая власть – словом, каждый день самые отвратительные и возмутительные сцены».

Сцены эти откладываются в памяти.

Историки скажут: большой жизненный опыт, трезвый взгляд на вещи позволили Писемскому осознать антинародную сущность крестьянской реформы 1861 года.

Наша задача: понять, как опыт и трезвость отразились на литературной судьбе Писемского.

К осени главный редактор «Библиотеки для чтения» возвращается к своим обязанностям.

В сентябре он подписывает протест против ареста беллетриста и переводчика М.И.Михайлова. Тогда же – участвует в составлении известной «Записки» литераторов о цензуре.

Надо же знать смысл подобных акций в России – в них участвуют люди признанно оппозиционного толка, да иным обычно участие и не предлагается. Дела это небезопасные. Михаил Михайлов арестован за составление прокламации «К молодому поколению»; прокламация отпечатана Герценом и завезена в Россию тайно; через четыре года Михайлов сгинет в каторге, протест литераторов его не спасет. Однако участие Писемского в этом протесте ясно говорит о том, в каком лагере он числится осенью 1861 года. Уже после фельетонов «Салатушки».

То же и с «Запиской». Давление левой общественности уже года два держит цензуру в замешательстве; обскуранты растеряны; правительство вынуждено маневрировать; цензурное ведомство перебрасывают из министерства в министерство; кураторы сменяются один за другим… Чувствуя слабость сопротивления, литераторы двух столиц сговариваются о натиске – предварительную цензуру надо свалить. В Петербурге составлен и обсужден проект Записки, его везут в Москву. Обратите внимание на персональный состав «делегации»: везет проект Чернышевский, обсуждает он его с Катковым; именно Катков окончательно редактирует Записку и подает ее Валуеву.

Из этого, впрочем, тоже ничего не получается: цензуру свалить не удается. Однако и здесь участие Писемского знаменательно. Он занимает позицию трезвую и осторожную – в смысле тактики. Но стратегически он неуклонно оппозиционен правительству. Его мнение левые литераторы запрашивают, на его мнение опираются. Тоже – после фельетонов «Салатушки».