Джеймс Бернс - Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями)

Сталин, верховный идеолог, расчетливый и активный в рамках закрытой логической системы, смотрел на мир сквозь призму вульгаризированного марксизма. Рузвельт, верховный прагматик, сторонился догмы, избегал раз и навсегда взятых обязательств. Оба деятеля говорили на разных политических языках. Сталин предпочитал «практичную арифметику» соглашений «алгебре» деклараций, как он однажды выразился в беседе с Иденом. Рузвельт предпочитал политическую алгебру — формы, символы, средства, облегчавшие день ото дня достижение компромисса, хотя и чреватые риском разногласий и недоразумений.

Резкий зигзаг судьбы — и идеолог не в силах контролировать историю, а прагматик — уклониться от нее. Гитлер не только загнал этих антиподов в один лагерь, но и принудил вырабатывать общую глобальную позицию. Стратегически оба лидера маршировали под барабанную дробь нацизма.

Как стратег Сталин искал способ сочетать идеологию и «реальную политику» в интересах большевизма и отечества. Его армии должны стоять в стороне от долгожданной смертельной схватки фашистов и буржуазных государств. Вместе с тем они призваны предотвратить враждебное окружение матушки-России и войну на два фронта. В 30-х годах он предпринимал через министра иностранных дел Максима Литвинова осторожные, спорадические попытки объединиться с западными государствами в борьбе за коллективную безопасность. Западные лидеры, разобщенные и нерешительные, боялись как фашизма, так и большевизма и слишком долго колебались. Идеологический радар Сталина нащупывал, усиливал и искажал характер деятельности разнообразных сил Запада: преувеличивал влияние русофобов и антикоммунистов в западных государственных учреждениях; полагал, что «монополистический капитализм» в силу неотвратимой логики истории стремится к уничтожению большевизма, воспринимая каждый жест примирения на Западе в отношении Гитлера как капиталистический заговор с целью направить нацистскую экспансию на восток. Мюнхенское соглашение стало не только капитуляцией перед Гитлером, но и катализатором страха и взаимных подозрений между Москвой и Западом. В течение года Сталин заменил Литвинова суровым Молотовым, подписал пакт о ненападении с Гитлером и шокировал мир своей идеологической и военной эквилибристикой.

Молотов посыпал солью «реальной политики» раны Запада. Лишь недавно он напоминал в выступлении перед Верховным Советом, что Россия и Германия — враги.

— Сейчас обстановка изменилась, — продолжал он как ни в чем не бывало, — мы перестали быть врагами. Политическое искусство дипломатии состоит в том... чтобы уменьшить число врагов страны и обращать вчерашних врагов в добрых соседей.

Но насколько добры эти добрые соседи, приблизившиеся после раздела Польши на сотни миль к Москве? Сталин вел дипломатическую игру с Гитлером, затевая политический торг, оказывая давление, протестуя, умиротворяя и всегда надеясь, что страны «Оси» и западные союзники обескровят друг друга до состояния бессилия, если не гибели. Как стратег Сталин стоял перед дилеммой, как и Рузвельт. Он руководил народом, желавшим оставаться в стороне от войн других народов, то есть «европейских» войн. Сталин знал, что русские солдаты будут плохо воевать в случае нападения на другую страну, но упорно защищать родину в случае вторжения врага на их собственную территорию. Он был почти так же ограничен в возможности перехватить стратегическую инициативу, как и Рузвельт, поскольку ею владел Гитлер.

Падение Франции, осада Англии и присоединение Японии к странам «Оси» опрокинули баланс сил и противоборства, на который Сталин рассчитывал. Если Англия рухнет, а США останутся нейтральными, Москва окажется в изоляции перед лицом Европы, покоренной нацистами. Логика подсказывала необходимость создания глобальной антигитлеровской коалиции, но лидеров стран, отвергавших нацизм, разделяли сомнения и наследие прошлого. Отношение Англии к Москве было прохладным, особенно после советского нападения на Финляндию и поглощения русским медведем Прибалтийских государств. Соединенные Штаты, далекая и недружественная держава, ввели в 1940 году «моральное эмбарго» в виде запрета на экспорт авиационной техники в Россию после советских бомбардировок финских городов.

— Я не стану останавливаться на наших отношениях с США. Скажу только, что ничего хорошего сообщить не могу, — докладывал Молотов Верховному Совету в августе 1940 года под смех депутатов.

Такова была обстановка, когда Молотов отправился в ноябре 1940 года в Берлин. Вернулся он с туманными предложениями Гитлера России: присоединиться к «Оси» с гарантиями неприкосновенности существующих границ и свободы действий в южном направлении — Индийского океана. Сталин усмотрел в этом повод поторговаться. Он не собирался присоединяться к «Оси», пока Гитлер не выведет войска из Финляндии, не признает Болгарию частью советской сферы влияния и не поддержит исторические притязания Москвы на базы в Дарданеллах. Возможно, Сталин понимал, что это неприемлемые условия для фюрера. На этом этапе сохранялась некоторая возможность, что Гитлер скорее будет наносить удары по Западу, чем по Востоку. Однако в начале 1941 года стали приобретать собственную инерцию события на Балканах. Сталин беспомощно следил, как немцы проникают в Болгарию и сокрушают Югославию и Грецию.

Наступило время для того, чтобы антигитлеровская коалиция остановила нацистскую волну. В январе 1941 года Рузвельт снял «моральное эмбарго» против Советов. В феврале и марте Веллес проинформировал Кремль о планах Гитлера осуществить наступательную операцию на востоке. Однако советская идеология и узколобая «реальная политика», а также американская идеология и изоляционизм сделали объединение сил невозможным. Англия оставалась враждебной Советам, отчасти потому, что Москва снабжала Германию сырьем. В середине июня 1941 года Вашингтон все еще сдерживал развитие экономических связей с русскими.

Весной слухи и сообщения о намерениях Гитлера поступали в Кремль из многих источников. Сталин вовсе не игнорировал их, нельзя сказать, что не верил им, — он пропускал эти сведения через мозг, настроенный на определенную идеологию и «реальную» политику; он был осмотрителен. Не для того ли немцы укрепляли свои восточные границы и распускали слухи о нашествии на восток, чтобы весной атаковать Англию? А Черчилль, направивший ему не вполне убедительное предостережение, задержанное доставкой, — не пытался ли он, как типичный империалист и поджигатель войны, снова заставить Россию таскать для него каштаны из огня? Хочет ли Гитлер вести торг с Москвой с позиции силы или замышляет войну на два фронта?