Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Свидетельство грядущих перемен.

185. Филипу Марстону

Идти во тьме сквозь освещенный лес,

Листвы иной не ведать, кроме палой,

Когда в отрадном блеске карнавала

Весна приходит с ворохом чудес;

По звукам узнавать, что день воскрес,

А ночь на время притупила жало;

Вот вечер, коль вокруг похолодало —

Закат не льется пламенем с небес.

Лиц дружеских твои не видят очи —

Одни лишь голоса летят вослед,

Как души, что-то смутное пророча.

Сказал Господь во Тьме: «Да будет Свет!»,

И тут же спрыгнул День с коленей Ночи.

Но свет его не про тебя, поэт.

См. прим. к сонету 182. 186. Оксфорд

Вам предстоит увидеть то, что я

Уж не увижу: каменные стены,

И стекла витражей, и гобелены,

И башни, и зеленые поля.

Вам у реки, дыханье затая,

Смотреть, как машут веслами спортсмены;

Приветствует восьмерки в клочьях пены

Болельщиков кричащих толчея.

Но мчится год за годом надо мною…

Унесены береты и плащи

В минувшее текущею волною;

На стенах башен темные плющи,

Теряя очертание земное,

Истаивают призраком в нощи.

Восьмерки – лодки, на которых с 1829 г. проводятся традиционные состязания по гребле между студентами Оксфорда и Кембриджа.

Берет и плащ – форменная одежда английских профессоров и студентов.

Спала на гальке как-то в день погожий

Дочь рыбака, и ветерок-фланер

Ласкал ее растрепанный вихор,

Легко касался загорелой кожи.

Поэт шел мимо, и на жалком ложе,

На рубище ее замедлил взор;

Потом, вложив ей в губы луидор,

Он удалился, спящей не тревожа.

Что стало с той монетою потом?

Принес доход семейству дар поэта,

Которым горд по праву скромный дом?

Иль жадность копит новые монеты —

Желанные, пропитанные злом

Любви продажной? Не узнать ответа.

Сонет основан на эпизоде, который произошел с А. Мюссе в рыбачьем поселке на бретонском побережьи Атлантики, недалеко от Нанта: «В Лё Круазике, на морском берегу, он однажды увидел подле лачуги бедного солевара девочку в лохмотьях, которая спала на солнце, положив голову на клок соломы. Он подошел и осторожно вложил луидор ей в губы, а потом на цыпочках удалился, восторгаясь своей проделкой и предвкушая радость, которую испытает дитя, когда проснется» (Paul de Musset. The biography of Alfred de Musset, translated by H. W. Preston. – Boston: Robert Brothers, 1877. P. 307; перевод мой. – Ю. Л .).

188–189. Прометеевы наваждения

Когда с Олимпа, гневом обуян,

Зевес шлет копья в горные теснины,

Как будто снова целит в исполина;

Когда грозу приносит ураган;

Когда лютует гром, попав в капкан

Кавказских гор; и в в ярости звериной

По склонам их стремятся вниз лавины —

Со вскриком пробуждается Титан.

И, воплям безутешной бури вторя,

Несется вопль, ужаснее стократ,

Чем завыванья ветра на просторе;

И, заглушая громовой раскат,

Грохочет смех, такого полный горя,

Что ангелы в полуночи дрожат.

II

Невидим Прометей для смертных глаз,

Лишь только ночью, в сполохах карминных,

Когда пылает зарево на льдинах,

И молния в них бьет за разом раз;

Когда рубином светится топаз,

И страх царит в гнездовиях орлиных,

И эхо отражается в глубинах,

Где до рассвета мрак ночной увяз,

Мы видим, как немая тень Титана

Встает среди уступов и карнизов

Угрюмых скал, пространство распоров,

В молчании мятежном неустанно

Закованной рукой бросая вызов

Создателю уродливых миров.

190. Золото Мидаса

Поэт – алхимик мысли, как Мидас,

Тот царь фригийский, чье прикосновенье

Немедля вызывало превращенье:

Всё становилось златом в тот же час.

Он тоже над ручьем лотка не тряс,

Не изучал вовек хитросплетенья

Пещерных нор. По воле вдохновенья

Ему дарован золота запас.

Но горе для него – помилуй, Боже! —

Коль он запрется в тесной кладовой

И позабудет, для чего живет.

Ты жаждал мира золотого? Что же,

Стал самородком хлеб насущный твой,

И золотом забит поэта рот.

Мидас – мифический царь Фригии, сын Гордия и Кибелы. В награду за спасение Силена Дионис предложил Мидасу любой дар, какой тот ни пожелает. Мидас не нашел ничего лучше, как попросить, чтобы все, к чему он ни прикоснется, обращалось в чистое золото, и это пожелание было исполнено. Вернувшись ко двору, Мидас велел приготовить пир в честь своего нового дара. Но, когда он взялся за еду и питье, они, к его ужасу, тоже превратились в золото. Мидас, боясь умереть с голоду, пришел к Дионису и умолял его взять назад этот дар. Дионис сжалился над ним: он приказал Мидасу искупаться в реке Пактол, которая после этого стала золотоносной, а Мидас избавился от своего дара. 191. Бодлер

Парижская клоака прежних лет,

Где всюду чернота и смрад промоин;

Краснеют только стоки скотобоен

И раны, что нанес в ночи стилет.

Вот золота фальшивого браслет;

Тропический бальзам, на лжи настоян;

Расколотый фиал, чей запах гноен,

Храня трущоб и тины терпкий след.

Но над зловонным хаосом болот,

Прекрасна, как пыланье небосклона,

Распада переливчивость плывет;

И волнами на пленке вороненой

Дрожит игра огня, и позолот,

И пурпура, что прямо из Сидона.

Сонет представляет собой отклик Ли-Гамильтона на книгу стихов Шарля Бодлера (1821–1867) «Цветы зла».

Сидон – один из древнейших городов Финикии, знаменитый своим стеклом и льняными изделиями. Пурпуром же славился другой финикийский город – Тир.

Безжалостная, не услышишь ты

Молитвы, чтобы ты не уходила —

Их шепчет узник, коему в могилу,

Едва светило глянет с высоты.

Когда вопят обугленные рты

Из сердцевины адского горнила:

«Уйди скорей, ты нам давно постыла!» —

Их вопли столь же для тебя пусты.

Прислушайтесь – бредет толпа гуляк,

На улицах рассеивают мрак

Веселый смех, лихая сегидилья;

Нам на больничной койке и в тюрьме

Так внятны эти песнопенья тьме —

И кто осудит дань ее всесилью?

193–194. Смерть Пака I

Боюсь, что умер Пак – немало лет

С тех пор, как знались смертные с бродягой;

Исчез со всею крошечной ватагой,

Чьи гнезда в чаще прятал бересклет;

Да, эльфов нет, и не сыскать примет

Дриады, что таилась за корягой;

Нет ни наяд, речной одетых влагой,

Ни фавнов, листоухих непосед.

Дрозд-попрыгун, скажи, встречал ли ты

Проказника веселого весною,

Там, где росой увлажнены цветы?

Лесная мышь, видала ль под сосною,

Ты малыша, где заросли густы,

Прикрывшегося шляпкою грибною?

II

Подпрыгнул дрозд и молвил: «В самом деле,

Мне Пак был добрый друг, почти родня,

Хоть он и передразнивал меня;

Я Пака знал, но он ушел отселе.

Его нашли мы на грибной постели —