Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская

Однажды в мае Булгаков пригласил Елену Сергеевну на Патриаршие в полнолуние.

— Представь, сидят, как мы сейчас, на скамейке два литератора…

А потом повел ее в какую-то квартиру тут же на Патриарших. Там их встретил старик в поддевке с белой бородой. В камине пылали поленья, на столе стояла роскошная еда — рыба, икра. Старик сказал, что ехал из ссылки, добирался через Астрахань и прикупил деликатесов.

— Миш, куда ты меня привел? — удивилась Елена.

— Тсс! — приложил он палец к губам. Сели у камина.

Старик долго смотрел на пляшущие в темных глазах Елены Сергеевны искорки.

— Позвольте вас поцеловать?

Поцеловав, заглянул в глаза и сказал:

— Ведьма.

— Как он угадал? — воскликнул Булгаков. Но никогда так и не рассказал Лене, куда он ее водил в ту ночь.

В сентябре, когда Елена Сергеевна уехала на юг, он делает наброски «Театрального романа», адресуя его «бесценному тайному другу».

— Ахматова вышла из Союза писателей. И еще Замятин, Пильняк, Булгаков… Жень, ты слышишь? — Елена Сергеевна наманикюренным пальчиком поправила искусно уложенный парикмахером черный завиток на виске. Шерстяное платье с белыми кантами по всем рельефам подчеркивало стройность фигуры и отличалось сдержанной элегантностью.

— Ты слышал, что я сказала? Это в «Правде» написано. Здесь еще про троцкистский заговор на Свердловском шинном заводе статья.

— Угу, — промычал Евгений Александрович из ванной и вышел, обтирая чисто выбритое лицо полотенцем — ароматный, красивый, надежный… — Оставь ты это. Ахматова — прекрасный поэт и человек неординарный. А уж сколько Пильняка и Замятина травили. Да и Булгакову досталось.

— Но ты же сам хвалил Михаила. Вчера сказал, что за его пьесу «Бег» сам Сталин на Политбюро заступился.

— У Сталина много противников. Он не так всемогущ, как думают многие. Вот и Булгакова ему не удалось отстоять. Запрещены все его пьесы.

— Господи… — не удержалась Лена. — Не понимаю! Ничего не понимаю! Он же самый талантливый, и пьеса так захватывает… Там же все правда про гражданскую войну, про уничтоженную русскую интеллигенцию. Ты сам говорил…

— И когда ты эту пьесу читала?

— Мне Люба рукопись давала. Я даже плакала и не спала всю ночь. И теперь погиб не только «Бег», запретили… все пьесы! Ужас какой, нет, это ужас! Как же они теперь жить будут, на что? Я позвоню им.

— Милая, сейчас тебе не следует вмешиваться в это дело. Надо все хорошенько выяснить. — Честный красный генерал-лейтенант, чистосердечно перековавшийся из белого полковника, знал, что его телефон прослушивается.

— Женя, ты такой умный, ты все правильно понимаешь, а я и не знаю. Порой не знаю, что думать… — Она явно нервничала, бессмысленно перебирая стопку газет. Ба! Да Леля едва сдерживала слезы, но они упали на газетные листы, оставляя темные отметины!

— Дорогая, нельзя все принимать так близко к сердцу. Идет формирование новой государственности, новой идеологии. Процесс тяжелый, иногда жестокий. Но ради будущего… Придется мне с моей красавицей женой проводить регулярные политзанятия. — Он обнял ее и очень нежно поцеловал в шею. — Лелечка, мне в Академию ехать пора, ты уж извини. К обеду прискачу. И не забудь, что сегодня банкет у Гурвичей. Да… — Он вернулся в комнату, с сомнением посмотрел на жену, как бы колеблясь. — Леля, ты не всегда воздержана на язык в разговорах с Ольгой и… подругами. Имей в виду, что в нашем доме телефоны прослушиваются. Угроза шпионажа в высшем командном составе армии очень велика, и такая мера предосторожности совершенно необходима. Только тс-с! Это военный секрет, ты поняла? И не стоит так расстраиваться от баталий на фронте искусств — все образуется.

Евгений Александрович Шиловский в форме генерал-лейтенанта выглядел особенно молодцевато и подтянуто. Помощник начальника Академии Генерального штаба, начальник штаба военного округа, доктор наук, профессор, преподававший стратегию в Академии Генерального штаба, был женат счастливо уже семь лет. Имел двух чудесных мальчишек с пятилетней разницей в возрасте, прекрасную служебную репутацию и любовь очаровательнейшей из женщин… Полный порядок на всех фронтах… Тут в четком реестре размышлений Шиловского появлялась какая-то заминочка. В самом деле, Леля была безупречной женой. Но откуда сомнения? Или он просто не хочет замечать ничего настораживающего? Не хочет подозрениями разрушить счастливую гармонию?

Брови Евгения Александровича задумчиво сошлись к переносице, лицо утратило выражение спокойной уверенности в себе, свойственной ему в любой ситуации. Всплыли сразу все настораживающие детали. Да, опасения отнюдь не пустые. Надо решать, что-то надо с этим вопросом решать…

Смутные надежды соединить свою жизнь с Еленой Сергеевной разрушило известие, которого Булгаков втайне ждал и боялся: Главрепертком запретил постановку «Бега» по мотивам чисто политическим.

Руководство МХАТа, не теряя надежду спасти пьесу, решило организовать новую читку «Бега» на заседании Художественного совета и пригласило Горького, помогавшего опальным писателям.

Алексей Максимович пришел в восторг: «Пьеса великолепна! Это вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас!» — воскликнул он, когда автор завершил читку. Казалось, одержана победа.

Но Главрепертком не уступал. В конце 1929 года яростная борьба вокруг пьесы перешла в политическую. Политбюро ЦК ВКП(б) в присутствии Сталина поставило вопрос о Булгакове ребром — «устранить идеологического врага». Сталин, смотревший «Дни Турбиных» не менее 15 раз, держал оборону, защищая пьесы Булгакова.

На Политбюро он сказал, что считает «Бег» пьесой, вполне возможной для постановки, если автор добавит к написанному 1–2 картины, изображавшие внутренние социальные причины гражданской войны.

Но Политбюро придерживалось категорического мнения: «Булгаков в своих пьесах использует максимум легальных возможностей для борьбы с советской идеологией». Каганович подвел итог прениям: «Все-таки, я думаю, давайте с «Турбиными» покончим».

Решение о запрете «Турбиных» было принято. Заодно запретили к постановке и все остальные пьесы Булгакова. С несгибаемым «врагом советской идеологии» было покончено. С этого момента безработного Булгакова не берут даже наборщиком в типографию. Он лицо нежелательное, а следовательно, нищее и озлобленное.

Траурный день 29 февраля 1929 года. Такое известие никаким юмором не пробьешь. Ложись — и помирай! — вот что осталось. Все разлетелось вдребезги — надежды, мечты, вера в силу своего дара, в свою звезду, наконец. Какая-то заштампованная бумажка с мерзким официальным и глумливым «выражением лица». Товарища Булгакова извещали, что все его пьесы запрещены к постановке. Можно было бы скончаться на месте от разрыва какого-нибудь мозгового сосуда, пульсирующего барабанным боем. Можно кинуться с моста или наглотаться снотворного. Но никак нельзя уйти, не повидав ЕЕ.