Леонид Филатов - Прямая речь

Золотухин откровенно сказал Губенко: «Я как говно, я по течению плыву». Я достаточно долго молчал о Золотухине, и, думаю, имею право кое-что ему сказать. Это постоянное «Я и Володя» в его дневниках с ударением, конечно, на «Я». Оказывается, Высоцкий прочел прозу Золотухина и сказал: «Знаешь, я так никогда не смогу». И запил. Это, по-моему, уже дневники Смердякова. Я Золотухину так и сказал, но, кажется, он не понял. Он ведь очень простодушный человек, очень… До безобразия.

Денис меня уговаривал, он ведь батюшка: «Столько лет прошло, вы уже жизнь прожили, ну чего вам теперь делить? По-христиански прости Золотухина и все». Я ответил: «Деня, мне не за что его прощать. Тут не какая-то обида старая или еще что-то… Это отвращение». Причем с годами это чувство стало довольно спокойного свойства. Чего он там пишет, чего играет — неинтересно.

2002 г.

Сева Абдулов говорил, что Володя ко мне неплохо относился. Но Высоцкий этого уже не подтвердит. На фоне огромного количества «близких друзей» и бесчисленного множества вдов вообще как-то неловко говорить на эту тему. Это товарищ Золотухин может бесконечно твердить, как Высоцкий его обожал, как завидовал ему. Нормальный человек не позволит себе такие индюшачьи рассуждения. Могу сказать с уверенностью только одно: Володя не думал обо мне сутки кряду. Проявления внимания с его стороны были. Но они были не только ко мне, он многим помогал. Он был нормальный человек.

К тому, что происходит сейчас вокруг имени Высоцкого, отношусь неоднозначно. Но, с другой стороны, зачем бороться с мельницами? Это плохо, то плохо. К тому же я знаю, что занимаются этим в основном близкие люди, дети.

Когда поставили памятник Высоцкому, на одном из концертов я имел неосторожность сказать, что памятник мне не нравится. Вечером позвонила Нина Максимовна, мать Володи.

«Ленечка, — сказала она, — вот вы говорите, что памятник вам не нравится. Но его же ставили родственники, не вы. А вы, если хотите, поставьте памятник в центре Москвы. Тогда все будут ходить и обсуждать — хороший он или плохой. А это нормальная надгробная плита». Так замечательно она меня умыла. С тех пор по поводу того, что делают родственники, я не высказываюсь. Это частная жизнь. Когда это общественная жизнь, то можно сказать: «Тебе, тебе и тебе не надо петь». Вообще никогда. Не только Высоцкого. Хотя так или иначе Володины стихи трудно испортить. Они все равно слышны даже в исполнении Тютькина и Пупкина. Вообще «убить» ничего нельзя. Это к бесконечным стенаниям критиков: убили Пушкина, Шекспира, обгадили Гоголя. Никого нельзя ни испортить, ни обгадить. Можно лишь все с ног на голову поставить. Ну, чем это может навредить, например, Чехову? Да ничем! Он как стоял на полке, так и стоит.

Близким Высоцкому людям часто обращают вопрос: «Почему не спасли Володю?» Мол, если бы они были рядом… Да ничего бы они не сделали. Как его спасешь? Алла Демидова верно сказала: «Это все равно, что останавливать руками взлетающий самолет». Энергетика такая. Такое упрямство, вера в собственные силы, в свой путь. Тут не уговоришь, не остановишь. И это не к одному Высоцкому относится.

Что такое пошлость? А разве пошлость имеет обозначение? Банальное слово, сто раз сказанное, уже пошлость. Другой звук из другой классовой прослойки — тоже пошлость. И что делать? Судить так категорично? Я считаю, что в искусстве можно все, что не оскорбляет человеческую нравственность по общепринятым нормам морали. Нельзя, например, писать на улице. А в искусстве можно все. Другой вопрос, что в одном случае это будет гениально, а в другом — ничтожно. Последних случаев, увы, больше. Но кто возьмется за такие дурацкие функции — заниматься их искоренением и прополкой? Да и кому это нужно? Ведь как бы там ни было, забвение таким людям, как Высоцкий, уж точно не грозит, кто бы ни исполнял его песни.

Из поэтов люблю Пушкина, Тютчева, Анненского, Пастернака. Хотя возле каждой грибницы есть еще и опята: Ходасевич, Георгий Иванов. А из писателей — Гоголь, Платонов, Булгаков, Шварц. Из современников — Федор Абрамов, Шукшин. Из городских — Юрий Трифонов, с которым я лично был знаком. «Грибница» — Маканин.

На вопрос: «Кем я себя считаю — писателем, актером, режиссером или телеведущим», — отвечаю: «Никем». Чем-то должен был заниматься по судьбе, но попадал все время рядом, а не в точку. Где-то должен быть, но не здесь. Такое ощущение испытываю до сих пор. Наверное, это как-то не по-христиански, что ли.

Компромисс оказался разрушающим. Конфликт между желанием остаться самим собой и неумением это сделать разрешить не удалось. Хотя я и держался, сколько мог.

Никогда не думал, что я могу зарабатывать деньги литературным творчеством. Это единственная форма моего заработка сегодня. Пушкин умер в долгах. Почти все классики служили где-то. Нельзя думать, что книжки прокормят, а у меня эта возможность есть.

Пушкин сказал: «На свете счастья нет». Счастье — понятие глубоко субъективное. Для каждого свое. Оно не бывает продолжительным, на день-два, закружилась голова. Проходит время, и если прожил жизнь наполненно, интересно, оборачиваешься: вот тогда было даровано счастье, а ты этого не понимал. Раз ты тогда не понимал, а теперь понимаешь, так какое же оно счастье?

Терпеть не могу зиму. Всю зиму дома сижу. Я, правда, и летом сижу. И осенью. Это своеобразная форма лени. Живу по принципу: «делаю, что хочу».

По большому счету курево — одна из немногих форм разврата, которую я еще могу себе позволить. Почек нет, а всему остальному — ничего уже не убавит и не прибавит. Глупо думать о каких-то болячках, когда твоя голова лежит на плахе. У меня было даже такое четверостишье:

Когда умру, когда мой час пробьет,Диагноз свой поставят мне врачи:Он умер от злокачественной жизни,Какую с наслаждением влачил.

Нужно эксплуатировать то, чем наделила тебя природа. По-моему, это совершенно несложно: главное не лениться и никогда не говорить себе, что это я уже умею. В творчестве не существует ни границ, ни совершенства. Это достаточно банальные и известные все вещи, но другого секрета у меня нет.

Если бы не болезнь, актерство бросил бы точно. Для взрослого мужчины это несерьезно.

Наибольшее удовольствие я испытываю от пера и от всего, что из-под него выходит. Было бы большим нахальством сказать, что я умею это делать хорошо, потому что всегда найдется тот, кто делает это лучше, но именно писанина приносит мне особый кайф. Когда писателю Виктору Астафьеву говорили, что он последний русский гений, он отвечал: «Мне приятно это слышать, но когда я прихожу домой, а там на полках стоят Чехов, Толстой, сразу как-то успокаиваюсь».