Сергей Нечаев - Маркиз де Сад. Великий распутник

Во-первых, желая засвидетельствовать мадам Констанции Ренель, супруге месье Балтазара Кенэ, который считается умершим, — желая, повторяю, засвидетельствовать ей, насколько мне позволяют мои слабые возможности, свою крайнюю признательность за заботы и искреннюю дружбу, которые она проявила в отношении меня с 25 августа 1790 года до дня моей кончины, за чувства, проявленные ею не только деликатно и бескорыстно, но вдобавок еще и с самой отважной энергией, когда при Терроре она вынула меня из-под революционной косы, которая уже нависла над моей головой, как всем известно. Итак, я передаю и отдаю в наследство по изложенным здесь мотивам вышеупомянутой мадам Констанции Ренель, в замужестве Кенэ, сумму в 24000 турских ливров в монете, которая будет ходить во Франции после моей смерти; желая и подразумевая, что эта сумма будет взята с наиболее свободной от обязательств части моего имущества, и поручая моим детям поместить ее в течение месяца со дня моей кончины к месье Фино, нотариусу в Шарантон-Сен-Морисе, которого я с этой целью назначаю исполнителем моей последней воли для того, чтобы через него использовать вышеупомянутую сумму самым надежным и выгодным для мадам Кенэ образом и так, чтобы обеспечить ей доход, достаточный для ее питания и содержания, и этот доход выплачивать ей поквартально каждые три месяца, и чтобы он был неотчуждаем и неприкосновенен для кого бы то ни было. Желаю, кроме того, чтобы ценные бумаги и рента с них были отданы Шарлю Кенэ, сыну вышеупомянутой мадам Кенэ, который на тех же условиях станет владельцем всего, но лишь по смерти его почтенной матери.

На тот случай, если мои дети попытаются нарушить высказанную здесь мою волю оставить наследство мадам Кенэ, я прошу их вспомнить, что такая сумма была обещана ими вышеупомянутой мадам Кенэ в знак признательности за заботу об их отце и что данный акт находится в полном соответствии с их намерением и предупреждает его, что сомнение в их согласии с моей последней волей не может поколебать мой ум даже на мгновение, а особенно когда я рассуждаю о добродетелях, которые всегда характеризовали моих сыновей, и они всегда заслуживали мои отцовские чувства.

Во-вторых, я передаю и оставляю в наследство вышеупомянутой мадам Кенэ также всю мебель, вещи, белье, одежду, книги и бумаги, которые будут у меня на момент моей кончины, за исключением бумаг моего отца, обозначенных пометками на пачках, которые будут переданы моим детям.

В-третьих, в мои намерения также входит, согласуясь с моей последней волей, чтобы настоящее наследство никоим образом не лишало Констанцию Ренель, в замужестве Кенэ, всех нрав, полномочий и обязательств, которые она может унаследовать от меня, перед кем бы то ни было.

В-четвертых, я передаю и оставляю в наследство месье Фино, исполнителю моего завещания, кольцо ценой в 1200 ливров за труд и заботы по исполнению настоящего акта.

Наконец, в-пятых, я категорически запрещаю, чтобы мое тело было под каким бы то ни было предлогом вскрыто. Я повторяю пожелание, чтобы оно хранилось сорок восемь часов в той комнате, где я умру, помещенное в деревянный гроб, который не должны забивать гвоздями ранее сорока восьми часов, предписанных выше, а по истечении их вышеупомянутый гроб следует заколотить. В этот промежуток времени пусть пошлют к месье Ленорману, торговцу лесом в Версале, на бульвар Эгалите, № 101, в Версале, и попросят его приехать самого вместе с телегой, взять мое тело и перевезти в его сопровождении и в вышеупомянутой телеге в лес моего имения Мальмезон около Эпернона, где я хочу быть зарытым без всяких почестей в первой просеке, что находится направо в этом леске, если идти от старого замка по большой аллее, разделяющей этот лес. Мою могилу на этой просеке пусть выроет фермер Мальмезона под наблюдением месье Ленормана, который не покинет моего тела до тех пор, пока оно не будет зарыто в этой могиле; он может взять с собой на эту процедуру, если захочет, тех моих родных и друзей, которые пожелают выразить мне это последнее доказательство внимания. Когда могила будет зарыта, на ней должны быть посеяны желуди так, чтобы, в конце концов, эта площадка над могилой, вновь покрытая кустарниками, осталась бы такою же, какою она была, и следы моей могилы совершенно исчезли бы под общей поверхностью почвы, поскольку я льщу себя надеждой, что и имя мое изгладится из памяти людей, за исключением, однако, небольшого числа тех, кто любил меня до последней минуты и о ком я уношу в могилу нежнейшие воспоминания.

Составлено в Шарантон-Сен-Морисе в здравом уме и нормальном самочувствии 30 января 1806 года".

Как видим, это завещание не менее оригинально, даже не менее вызывающе, чем все остальные произведения маркиза.

Ничего себе пожелание: я хочу, чтобы "следы моей могилы совершенно исчезли". Или "я льщу себя надеждой, что и имя мое изгладится из памяти людей". Тот, кто мог написать подобное, кто искренне желал исчезнуть весь (как телом, так и духом), несомненно, не был обыкновенным человеком. Это обыкновенные люди считают так: "Кто мертвых чтит, тот сам достоин чести". Видимо, наш герой не только не чтил мертвых, но и себя самого не считал достойным чьей-то памяти…

ПИСАТЬ, ПИСАТЬ И ЕЩЕ РАЗ ПИСАТЬ…

Префект парижской полиции Луи-Николя Дюбуа чувствовал: перевод маркиза де Сада в Шарантон означал значительное облегчение его участи и, следовательно, меры наказания. В связи с этим он приказал регулярно проводить в комнате маркиза в клинике обыски с изъятием всех подозрительных, на взгляд полицейских, рукописей и книг. Естетсвенно, это вызывало у нашего героя вспышки необузданной ярости, ведь он опять увлекся писательством.

Следует отметить, что в клинике для умалишенных он вновь сумел собрать отличную библиотеку К тому же, скорее всего, он к этому времени уже смирился с тем, что рукопись " 120 дней Содома" безвозвратно погибла в Бастилии, а посему он принялся вынашивать планы написания нового произведения подобного рода. Но это не должно было быть повторением самого себя. По сути, с весны 1806 года маркиз вновь приступил к художественному воплощению на бумаге самых странных плодов своего ума.

Для этого он, во-первых, признал "Жюстину" своим творением и занялся литературным развитием отдельных ее фрагментов.

Во-вторых, в апреле 1807 года он переписал набело роман под длинным названием "Дни Флорбелль, или Разоблаченная природа, с приложением Мемуаров аббата де Модоза и Приключений Эмилии де Вольнанж, служащих доказательством выдвинутым утверждениям" (Les Journées de Florbelle, ou la Nature dévoilée, suivies des Mémoires de l’abbé de Modose et des Aventures d’Emilie de Volnange servant de preuves aux assertions).