Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева

— И отсюда извозчик берет четвертак и от клуба взял бы не больше, а пешком-то мы сколько продрали?.. Ты вот всегда так…

Привезли Зуброва домой, моментально послали за доктором-оператором Барчем, который умелою рукою вправил кости, сделал повязки и, кажется, через месяц выпустил его на сцену. Хотя Петр Иванович немного и прихрамывал, но играть все-таки мог. В конце концов он совершенно поправился и о поломе ноги даже забыл. В ту же зиму петербургская драматическая труппа устроила большой ужин в ресторане Донона, на Мойке, в честь гостившего тогда в столице Александра Николаевича Островского. Ужин этот затянулся далеко за полночь и имел симпатичный товарищеский характер. Только что мы встали из-за стола, как нам сообщили, что неподалеку от ресторана пожар. Несколько человек из компании, в том числе я и Яблочкин, отправились на место печального зрелища. Часа через два мы вернулись обратно к Донону и наткнулись тоже на невеселую картину. Зубров лежал на диване, а Барч что-то копошился около левой ноги его. Все участники ужина были встревожены и наперерыв ухаживали за больным.

— Что с ним?— спросил я у кого-то из присутствующих.

— Опять нога треснула…

— Почему? как?

— Неловко упал.

— Что же ему помогло свалиться?

— Поспорил он о чем-то с Бурдиным. Разговор завязался жаркий. Петр Иванович все шумел и налезал на своего оппонента, тот его слегка оттолкнул, а он не устоял и растянулся во весь рост, да так нехорошо, что сломал ногу…

Пока возились с Зубровым, стало рассветать. Время было под утро. Послали в какую-то больницу за носилками, на которые положили Петра Ивановича и отправили с наемными мужиками домой. Друг его, Семенов, взял сапог, снятый с больной ноги Зуброва, и торжественно понес его перед носилками. Нужно заметить, что Семенов был несколько навеселе и потому свои действия не подчинял рассудку. Многие из нас, ужинавших, пошли за носилками проводить до дому товарища, во-первых, чтобы смягчить впечатление его домашних, которые при виде необыкновенной ноши вообразили бы что-нибудь ужасное, и, во-вторых, для предупреждения каких либо недоразумений, возможных в дороге, в особенности же с таким ненадежным проводником, как Семенов.

Встречавшиеся нам прохожие с соболезнованием смотрели на нашу процессию, а многие даже религиозно осеняли себя крестным знамением, предполагая в Зуброве покойника. На Невском проспекте какая-то убогая старуха обратилась к Семенову с вопросом:

— Кого это, батюшка, хоронят?

— Того, бабушка, который на носилках лежит…

— Экий ты несуразный! Я про то, кто он, примерно, будет?

— Актер Зубров, бабушка.

— Ну, царство ему небесное!

Петр Иванович не выдержал. Слегка приподнялся он и крикнул:

— Врет он, разбойник, — я жив!

— Ай!— взвизгнула старуха и опрометью бросилась бежать в противоположную сторону.

На этот раз он долго вылежал в постели, а когда встал, то принужден был ходить на костылях. Это удручало его страшнейшим образом.

— Конец, всему конец! — повторял он, оплакивая свое прошлое. — Что я теперь? Кто? Калька, кандидата в богадельню… нет, не придется уж более мне играть! Моя песенка спета…

Мы исправно его навещали, в особенности же часто бывал у него неизменный Семенов, который однажды с тревожным видом вбегает в уборную Каратыгина, перед самым началом спектакля, и громогласно сообщает:

— С Петром Ивановичем опять несчастье!

— Что? Что такое?

— Еще ногу сломал…

— Третью? — с непритворным ужасом воскликнул Петр Андреевич.

— Ах, нет, первую, — живо ответил Семенов, — только в новом месте…

В квартире Зуброва было несколько ступенек из одной комнаты в другую, при переходе по ним он как-то неловко зацепил костылем за косяк двери и упал. Нога переломилась в новом месте, и он окончательно слег в постель, с которой уже и не вставал до самой смерти, случившейся в 1873 году. 

XVII

Театральные юбилеи. — Анекдоты про Сосницкого и Самойлова. — Остроты Каратыгина.

При мне справлялось четыре больших юбилея: Ивана Ивановича Сосницкого за 50 и 60 лет службы, Петра Андреевича Каратыгина — за 50 лет и Василия Васильевича Самойлова — за 40 лет.

Пятидесятилетий юбилей Сосницкого прошел без особенной торжественности, но за то шестидесятилетий, пришедшийся на святой недели[11] отпразднован был блестящим образом.

Александринский театр был переполнен изысканною публикой. Все высшее общество было на лице. Государь Александр Николаевич, окруженный многими членами императорской фамилии, присутствовал в большой царской ложе. Весь театральный и литературный Петербург сосредоточился в этом достопамятном вечере в стенах Александринки.

Ветерана русской драмы публика встретила с энтузиазмом. Растроганный старик плакал и долго не мог начать второго действия «Ревизора», в котором он играл городничего.

Отрывок «Ревизора» на юбилейном спектакле имел немаловажное значение, так как ровно за тридцать пять лет[12] до того Иван Иванович в Александринском же театре исполнял роль Сквозника-Дмухановского при первом появлении на сцене этой знаменитой комедии Гоголя. Говорят, что по воле самого автора ему поручена была эта роль, с которой он не расставался до самой смерти. Программа первого представления «Ревизора», как дорогая память минувшего, сохранялась у Сосницкого. Роли распределены были так: городничий — Сосницкий, его жена — Сосницкая, дочь — Асенкова младшая, Хлопов — Хотяинцов, судья — Григорьев, Земляника — Толченов, почтмейстер — Рославский, Добчинский — Крамолей, Бобчинский — Петров[13], Хлестаков — Дюр, Осип — Афанасьев, Держиморда — воспитанник Ахалин, Мишка — воспитанник Марковецкий.

— Хорошо прежде играли «Ревизора», — говаривал Сосницкий, — теперь так его не разыграть.

— Почему?

— Потому что публика по другому настроена была. В те-то времена эта комедия каждого за живое хватала да на мысли наводила, а теперь-то только ради зубоскальства ее смотреть идут!

На юбилейном спектакле шел только один второй акт, — одряхлевшему Сосницкому уже не под силу было сыграть всю комедию. Да и в одном-то этом акте он путался и мешался, не взирая на то, что Сквозника мог бы играть без суфлера: так сильно врезалась в его память эта роль.

В сцене встречи городничего с Хлестаковым Сосницкий после слов: «извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего», — ни с того, ни с сего, сказал, обводя глазами потолок: