Михаил Дубинский - Женщина в жизни великих и знаменитых людей

Мать Гейне была очень музыкальна и учила сына игре на скрипке. Но Генрих не особенно любил это искусство, тем более что учителем его оказался человек далеко не добросовестный, чаще забавлявший ученика своей игрой вместо того, чтобы заставлять его самого играть. Зато правильно шло учение поэта, на которое мать обращала особое внимание. Еще совсем молоденькой девушкой она должна была читать отцу латинские диссертации, причем приводила иногда его в недоумение своими вопросами. Немудрено, что, сделавшись матерью, она все внимание обратила на развитие умственных способностей детей. Она же заметила в нем любовь к поэзии и всячески старалась разжечь в его душе божественную искру. Оттого-то впоследствии, уже будучи великим поэтом, Гейне так часто возвращался в минуты вдохновения к милому образу матери, посвящая ему лучшие минуты своих душевных восторгов и в нем отыскивая опору для примирения с невзгодами неустойчивого страдальческого существования. Какой, например, грустью и радостью в одно и то же время веет от удивительной его поэмы «Германия. Зимняя сказка», в которой поэт описывает восторг матери при возвращении сына с чужбины, — грустью по поводу печальной жизни и радостью по поводу встречи с родиной, одним своим присутствием способной разогнать эту грусть.

Мы из Гарбурга в Гамбург доехали в час;Был уж вечер; приветливо-яркоУлыбались мне звезды, и было тогдаМне не холодно, но и не жарко.И когда я приехал к мамаше, онаИспугалась, как только взглянулаНа меня, и вскричала: «Дитя мое! Ах!»И в восторге руками всплеснула.«О, дитя мое, ты ли? Тринадцать ведь летПрожила я в разлуке с тобою!Уж наверно ты голоден? Хочется есть?Говори откровенно со мною!У меня есть и рыба, и жареный гусь,И прекрасные есть апельсины».«Дай и рыбу, и гуся, мама,Хороши ли твои апельсины?»И когда я с большим аппетитом всё ел,Мать была весела и счастлива,Предлагала вопрос за вопросом — и всеОни были весьма щекотливы:«О, дитя мое милое, кто о тебеНа чужой-то сторонке радеет?Хорошо ли хозяйство идет у жены?Чай, заштопать чулок не умеет!»«Хороша твоя рыба, мама́, но ееНужно кушать весьма осторожно:Ты теперь не должна мне мешать, а не то —Подавиться ведь очень возможно».А когда я всю рыбу поел, принесенБыл мне жареный гусь с черносливом;А мама между тем обратилась ко мнеВновь с вопросом весьма щекотливым:«Ну, дитя мое милое, где тебе, здесьИль в Париже, жилося привольней?Как, по твоему мнению, которым, скажи,Ты остался пародом довольней?»«Вот немецкие гуси, мама́, хороши,А французы — те их начиняютНесравненно искуснее нас и к тому же —Что за соусы к ним сочиняют!»Я откланялся гусю и отдал тогдаСвоего уважения дань яАпельсинам — и сладки как были они!Превзошли все мои ожиданья.Но мама́ мне опять предложила вопрос —И совсем уж, совсем уж напрасно,Потому что теперь о подобных вещахГоворить чрезвычайно опасно:«Ну, дитя мое милое, каковыНынче стали твои убежденья?Ты политику, видно, не бросил! Скажи,С кем теперь твои сходятся мненья?»«Апельсины, мама́, хороши, но у нихСемена отвратительно горьки.Сладкий сок я сосу, но привыкнул всегдаЯ к сторонке откладывать корки».[73]

Сестра Шарлотта

Другим существом, внесшим свет и радость в скорбную душу поэта, была сестра его Шарлотта Гейне. Это была верная подруга его молодости. С ней он делился первыми впечатлениями, ей вверял свои тайны и читал стихотворные опыты — первый лепет будущего великого художника слова. Как любил ее поэт еще ребенком, видно из следующего случая. Однажды рано утром, когда все еще спали, Генрих и Шарлотта играли в рифмы. Шарлотте эта игра была не по плечу, и она ему сказала: «На рифмы ты мастер, но я очень туга. Устроим лучше башню». Сказано — сделано. Собраны были ящики и нагромождены один на другой. Башня уже была вышиной в десять футов, но дети продолжали работу. Вдруг Шарлотта упала в верхний ящик, разорвав себе при этом платье. Не будучи в состоянии выкарабкаться, так как ящик был выше ее, она стала в нем возиться и едва не поплатилась жизнью, так как башня наклонилась и вот-вот грозила упасть. Генрих поднял отчаянный крик. Сбежались люди и не сразу могли понять, в чем дело. Вдруг из ящика раздается знакомый голосок: «Не бойся, я еще жива, но платье разорвала!» Когда бедняжку вынули из ящика, Гейне бросился ей на шею и долго не мог прийти в себя от радости.

Поэтические наклонности Гейне пробудились еще тогда, когда ему было десять лет, и этим он исключительно обязан сестре. Она воспитывалась в одном монастыре, то есть ходила туда учиться. Школой заведовали монахини, но в ней преподавали лучшие учителя города (дело происходило в Дюссельдорфе). Однажды учитель Б. рассказал своим ученицам историю, которую они должны были изложить своими словами дома. Долго билась девочка, но не могла вспомнить содержание рассказа.

— Что случилось? — спросил ее брат, увидев сестру со слезами на глазах.

Сестра рассказала.

— Успокойся, — ответил Генрих. — Вспомни только, о чем шла речь, а уж остальное предоставь мне.

Через час он принес сестре тетрадь. Счастливая Шарлотта тотчас положила ее в свою корзинку, даже не взглянув на исписанные страницы, и на следующий день торжественно понесла в школу. Через несколько дней, когда учитель вернулся с тетрадями учениц, Шарлотта сияла от радости, уверенная, что ее похвалят. Но учитель не только не похвалил, но строго спросил:

— Кто это писал?

— Я! — без запинки ответила Лотта.

— Никаких выговоров или упреков я не сделаю, скажи только, кто писал, — продолжал учитель.

Волей-неволей пришлось назвать автора. При этой сцене присутствовали два других учителя, и Б. прочитал им работу. Это была необыкновенная история с привидениями, написанная такими мрачными красками, что девочка, услыхав, каково ее «сочинение», начала плакать от страха. Ее примеру последовали другие ученицы. Учитель Б. посетил после этого мать Гейне и поздравил ее с талантливым сыном, который так легко написал превосходную вещь. Позвали мальчика, но он остался равнодушен к похвалам, считая свою работу простым делом. Учитель хотел оставить у себя рукопись, но ему дали копию. Эта рукопись тщательно сохранялась матерью и сестрой Гейне, но сгорела во время пожара. Мать потом со слезами на глазах рассказывала об этом случае, говоря, что ей не жаль бриллиантов, жемчуга, старинных кружев, серебра и других драгоценностей, погибших в огне, но жаль рукописи сына.