Ружка Корчак - Пламя под пеплом

Белосток поддерживал контакты с Варшавой, и Хайка должна была выехать туда в ближайшие дни. Зерах Зильбер-берг был послан в Гродно для организации движения и создания боевой бригады там.

Снова восстановился распавшийся было треугольник:

Вильнюс — Белосток — Варшава.

Эдек пробыл у нас лишь несколько дней. Мы составили планы, разработали шифр, Эдек посмотрел склады, познакомился с протоколами и приказами. Он совещался, советовал, слушал информацию, стараясь наверстать упущенное за время своего отсутствия.

— Надо возвращаться в Белосток. Хочу все организовать, обучить инструкторов, подготовить на мое место человека, а потом двинуть дальше.

— Опять двигать дальше? — прерывают его ребята. — Эдек, вечно ты лезешь к черту на рога, не можешь спокойно посидеть на месте.

— Не к черту, а во Львов — там один из наших крупнейших центров. Тысячи евреев. Движение. Мы же совершенно оторваны от всего. А потом...

А потом... Эдек среди нас единственный, думается мне, кто отдается воображению и строит планы на будущее. Откуда у него это в таких условиях?

— Хотелось бы мне в лес, партизаном, вольным человеком. Попытать себя в прямом, открытом бою с врагом. Бить их, палачей, рассчитаться за все... Ох, как у меня чешутся руки, когда я с ними сталкиваюсь, — быстро добавляет он с проказливой улыбкой.

Мы нахохотались, напелись, наговорились в тот вечер. Эдек был само веселье и жизнерадостность. Он делал все, чтобы уберечь себя и нас от горечи расставания, и это ему удалось. Странный, необъяснимый был вечер...

На следующий день я простилась с ним на рассвете. Мы стояли неподалеку от ворот гетто, через которые ему предстояло пройти. Лицо его стало серьезным, глаза, всегда улыбающиеся, смотрели отрешенно. Это было так непохоже на него, что я молча смотрела, пытаясь уловить значение этой перемены. Он, по-видимому, понял мой немой вопрос, потому что глянул на меня и тихо проговорил:

— Нет, Ружка, никогда мне не быть уже в Эрец-Исраэль...

Крепко пожал руку и сказал просто и коротко: "Хазак ве-эмац!" — "Держись и мужайся!"

Весной 1943 года пришло известие:

"Эдек Боракс — организатор и командир сопротивления в белостокском гетто — погиб в акции".

НА ПОСТОРОННИЙ ВЗГЛЯД ЖИЗНЬ В ГЕТТО ТЕПЕРЬ совершенно нормализовалась. Об этом как будто свидетельствовали накрашенные губы женщин, их затейливые прически. Об этом свидетельствовал и большой успех театра в гетто. К кассе ежевечерне выстраивались длинные очереди, и спектакли шли с аншлагом. Актеры на эстраде с воодушевлением распевали:

"Знать ничего нельзя —

Если захочет Бог,

Выстрелит и метла!"

И все гетто повторяло: "Знать ничего нельзя"...

А теперь идет премьера нового водевиля под названием "Ржаные годы, пшеничные дни" (Игра слов: "пшеничные дни" - "вейцене тег" близко по звучанию к "ой цу ди гег" - "не дай Бог такие дни".).

В гетто появилась даже спортивная площадка. Рабочие потрудились над ней на славу: негодные старые постройки разбирали, чистили, белили. Двор на Страшуни 6, который соединился с Лидской 3, стал неузнаваем. И вот объявили: завтра торжественное открытие спортивной площадки. Вход по пригласительным билетам.

На торжестве с речами выступили Деслер и Мушкат. Мушкат сказал: "Если спустя годы кто-нибудь захочет отыскать следы нашей жизни в гетто и об этом не найдется никаких документов, эта площадка окажется верным свидетелем нашей непокорной стойкости и необоримой жизненной силы..."

На одной из окружавших площадку стен была изображена схватка двух борцов в спортивных костюмах. По бокам от борцов красовались два лозунга: "В здоровом теле здоровый дух" и "Посвящай досуг спорту!"

И в самом деле, в гетто начали заниматься спортом. На площадке собиралось много молодежи, и даже готовились к забегу вокруг гетто...

Театр, спорт — как все это пробуждало оптимизм, веру — "мы все-таки их переживем"...

Прошел июнь — лето в разгаре. Однажды нас неожиданно разбудили шум и возня, необычные для раннего часа. Пять утра, а улицы полны народу. Жильцы нашего дома тоже выскочили во двор. На улицах творится что-то, предвещающее беду. Неужели начинается акция?

Ищут стариков...

Описание этого июльского дня 1942 года оставил нам летописец вильнюсского гетто журналист Герман Крук.

Местом сбора схваченных служит новая спортивная площадка. Сюда десятками приводят стариков. Сюда приходят дети проститься с отцом-матерью. Здесь разыгрываются душераздирающие сцены.

Вот пожилой мужчина припал к своей престарелой матери и рыдает в три ручья... Вот девушка прильнула к деду. Трясущиеся руки стариков знобко обнимаю близких, дорогих, крепче прижимают к сердцу, чтобы выразить, передать... А может не надо?.. Зачем расстраивать сына?

— Стоит ли?..

— Зачем омрачать прощанье?..

И старушка, праведница-бабка, с тяжким вздохом и дрожью в голосе бормочет:

— Не расстраивайтесь. Все под Богом ходим. Не оставит он нас своей милостью...

— А если оставит?..

Старушка ощупывает костлявой, вздрагивающей рукой дочкины плечи, и, может быть, ей думается:

"Ах, ты, старшенькая моя... Сын — в Америке... Другой— в Советском Союзе. Один убит в Испании. Младший - в Эрец-Исраэль, и вот эта... Эта..."

И она обнимает дрожащими руками единственную оставшуюся у нее дочь и целует...

Старик лежит на скамейке спортивной площадки и читает исповедальную молитву. К кому же еще обращаться, если не к Господу Богу? Один из сыновей ушел с красными, другого отняли у него облавщики. Третью — дочь и внуков уволокли литовцы... Кто поможет в беде?..

Старая немая бабушка молит жестами, из горла у нее рвутся дикие звуки. Что она говорит на понятном одной ей языке? Быть может, умоляет о спасении, или просит, чтобы привели к ней детей и внуков, рассеянных по всему свету? А может, внуки уже в Понарах вместе с отцами и матерями?.. Так что же она теперь говорит?!

Старик Энгельштерн. Трудился все время чернорабочим, работал на разбивке спортивной площадки, а теперь его, лишнего, — в расход: стар. Он мечется, как зверь в клетке:

"Своими руками строил лошадку — чтобы она стала моей могилой?"

А вот двое молодых. Два слепца с улицы Страшунь 7. Лишь пару недель назад они приходили в библиотеку поискать человека, который согласился бы время от времени читать им вслух, чтобы и они могли насладиться книгой. От них была польза — они плели изделия по заказам мастерской гетто. Теперь оба — на спортплощадке. Оба молят о спасении.

Девушка не отстает от одного из полицейских офицеров, от Леваса, пользующегося в гетто уважением: маму! — и тот освобождает мать.