Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

Я иду на задание с Зоей Парфеновой, заместителем командира эскадрильи. Теперь она моя летчица. Я еще не привыкла к ней. Она старше и относится ко мне снисходительно. Это задевает. Зоя немногословна, и я не набиваюсь к ней со всякими разговорами, не касающимися данного полета. Говорю только то, что положено. Мы подошли к ее «двойке».

– Ну как, штурман? Разобьем?

– Я постараюсь, но сама понимаешь, я не Бог, законы рассеивания не в моей власти…

– Сама не рассеивайся, тогда и законы тебе подчинятся.

Я пожала плечами не ответив.

Взлетаем и тут же берем курс на запад. Ночь темная-темная, хоть глаз коли. Вокруг тихо, если не считать стрекотания мотора. Слышу в наушниках, как Зоя что-то мурлычет себе под нос, и это мне нравится. Значит, она спокойна, а я волнуюсь. Нам приказано отыскать переправу. Мы – осветители. Это слово, хоть и мирное, напоминающее о театре, в авиации означает нечто иное. Самолет-осветитель вылетает первым, находит цель и, убедившись, что это именно нужная цель, сбрасывает САБы. Эти долгого горения бомбы медленно опускаются на парашютах и ослепляют расчеты зенитной артиллерии, лишая возможности вести прицельный огонь. Вслед за экипажем-осветителем появляются другие экипажи и бомбят найденную цель. Самолеты идут с интервалом в две-три минуты до самого утра и парализуют противника.

Первый вылет – наиболее сложный и опасный. Потом, когда подходы к цели нащупаны, а оборона врага вскрыта и выявлена, риска уже значительно меньше. Поэтому всякий раз, когда ставилась новая задача, на цель посылали разведчика или самолет-осветитель. В каждой эскадрилье было выделено из наиболее опытных по два экипажа-разведчика.

Я уже считаюсь опытным штурманом. Все чаще и чаще посылают меня на разведку, и тем не менее я волнуюсь. Вдруг не найду! Не оправдаю доверия. Лихорадочно работает мысль: что делать? Как отыскать переправу?

Мы идем с Зоей на небольшой высоте. Внизу ни одного огонька. Кажется, что все вокруг спит. И немцы спят. Под крылом медленно проплывает едва различимое полотно железной дороги. Мелькают искорки, наверное из труб паровоза. Впереди просматривается огромными темными прямоугольниками Белосток. Всматриваюсь в реку Супрасль. Где она, переправа? Тут нужны терпение и зоркость. Все равно хоть на миг, да мелькнет огонек фары. Решили набрать высоту и, планируя, «прогуляться» вдоль реки. Бесшумно пройтись, притупить бдительность врага. И вдруг… Ура! Мигнула фара какой-то автомашины. Перегибаюсь через борт кабины, всматриваюсь. Вот она, переправа, – точно струна между берегами. Бросаю сначала один САБ. Потом второй… И, удостоверившись, что это именно переправа, швыряю одну за другой еще четыре светящиеся бомбы. Висят, словно люстры. В конус света попадают и берег, и переправа на берегу, как муравейник – машины, орудия, люди. На переправе – танки. Видно, как они убыстряют движение, спешат проскочить опасное место. С высокого берега поднялись два ярких луча, прожектористы щупают небо, ищут. Зенитные пулеметы бьют в «фонарики», спеша расстрелять САБы.

– Зоя! Доверни влево. Левее… еще…

С этой минуты штурман превращается в хозяина самолета.

– Боевой курс сто сорок пять.

Летчица ведет машину как по ниточке. Теперь уже три белых столба ударяют в небо, мечутся, сталкиваются, разбегаясь в стороны. Вот-вот заденут самолет, и тогда на него прицельно обрушится железный смерч. Но летчица словно закаменела. Она держит курс 145. И будет держать, пока я не сброшу бомбы.

– Еще чуть левее.

И Парфенова доворачивает машину прямо на огненный столб, вставший перед носом самолета. Вот-вот схватит. Вот-вот выпустят в тебя снаряд и разнесут в щепки, в пыль. Хочется отвернуть. Встряхнуться хочется, ужас как! Но не то чтобы встряхнуться, чихнуть нельзя: вся штурманская работа пойдет насмарку. Кто-то размахивает лучами, как палками. Они налетают друг на друга и с треском отскакивают в стороны. Это справа рвутся снаряды. Я бросаю одну за другой две зажигательные бомбы, одну фугасную, за ними – светящуюся. Будто в лобовую атаку тянется еще прожектор. Начали бить «эрликоны».

– Зоя! С разворотом вправо, к воде! Пикируй!

Летчица пикирует, ускользает от ударов несущихся навстречу снарядов. Я смотрю назад и вижу взрывы своих бомб и разгорающийся пожар. Одна попала в переправу. Мы идем вдоль реки на небольшой высоте. Снаряды рвутся над нами. Я радуюсь: цель найдена, освещена САБами. На самом мосту полыхает пожар.

– Эх, хороша иллюминация! – говорит Зоя, и я слышу теплые, мягкие нотки. Радуюсь похвале.

Проходим у населенного пункта Фасты. Мелькнул огонек. Еще. Снова короткая вспышка. Что это? На фары не похоже. Снова мелькает слабый огонек.

– Зоя, что бы это значило?

– Может, кто привет нам шлет?

– А вдруг склад указывает?

– Жаль, нет бомб.

– Зайдем. Листовки бросим. У меня их три пачки осталось.

Я выбрасываю листовки. Они трепещут и опускаются все ниже и ниже, наши послания, похожие на бесчисленную стаю голубей.

На земле докладываем о странных огнях и просим разрешения там отбомбиться. Не знаю почему, откуда приходит такая уверенность, но я думаю, что в лесу около Фасты как раз тот склад, который столько ночей ищут летчики из соседнего полка.

На этот раз огоньков нет, но я засекла и запомнила место. Даю Зое курс. Минута… Две… Три… Они ползут, эти минуты, так долго! Но это только кажется, что долго.

За несколько секунд до сброса бомб небо вдруг раскалывается в грохоте и огне. Мы были готовы к такой неожиданности. Я сбрасываю бомбы, и через секунду-другую невероятной силы взрыв потряс машину. Вздыбилось небо, на мгновение исчезла ночь, и самолет так тряхнуло, что привязные ремни впились в тело. Нет, это не зенитный снаряд угодил в нас, это на земле, у немцев, случилось что-то необыкновенное. Всегда сдержанная, Парфенова ликовала, захлебываясь:

– Ух ты-ы!

Внизу море огня. Оно как-то лениво, словно в раздумье, приподнялось над землей и потом плеснуло в стороны с такой стремительностью, что, казалось, залило всю землю до горизонта. Прожекторные столбы, до того метавшиеся по небу, на мгновение застывают, словно парализованные. Потом начинают качаться с еще большей яростью и настойчивостью. Я перегнулась посмотреть, что там все-таки пылает, и в это время нас поймали четыре луча. Шесть минут в огне! Стреляли четыре пулемета и малокалиберная пушка. И я сама как пулемет выплескивала слова:

– Правее… Так… Левее… Скорость…

Мы возвратились живы и здоровы на невредимом самолете. На другой день нас вызвали в штаб и сообщили:

– Наземное командование подтверждает, что ночной бомбардировщик взорвал склад с горючим.

Командир дивизии, вручая мне орден Славы, сказал: