Николай Смирнов - Золотой Плес

- Все благополучно? - бросилась к нему Софья Петровна.

- В лучшем виде, сударыня! Благодарим и кланяемся. Он смахнул шапку, тряхнул кудрями и быстро побежал по сходням.

Софья Петровна провела Елену Григорьевну в каюту, помогла ей раздеться.

- Вы не можете представить, насколько я устала, - пожаловалась Елена Григорьевна.

- Верю и чувствую, дружок. Выпейте чаю с ромом - это подбодрит и согреет, - потом часика на два ложитесь спать. Теперь почти все закончено. Послезавтра будем в Москве.

- Да, да, теперь я уже никуда не уйду, отдаюсь на божью и вашу волю, - тихо сказала Елена Григорьевна, опускаясь на койку.

Она быстро выпила кружку чаю, прилегла, улыбнулась беспомощной улыбкой и сразу задремала. Задремала и Софья Петровна. Спала, забравшись на койку Софьи Петровны, счастливая Веста. Исаак Ильич, один во всем ночном волжском мире, тихо бродил по палубе.

Пароход, пересчитывая мачтой звезды, осторожно пробирался среди отмелей, протяжно гудел, ярко озарял пунцовым вахтенным огнем черно-седую волну. На волне у берега, ныряя и вытягиваясь, золотым челноком покачивалась луна.

Художник думал все об одном, все о том же - о своих летних картинах, о своем будущем.

Глава пятнадцатая

Москва приближалась с каждым часом, с каждым свистком поезда.

Было позднее, туманное и мягкое утро. За окнами вагона проходила полевая, лесная Россия. Художник сидел у окна, смотрел на отбегающие леса, на пропадающие в полях деревни, на глухие полустанки. Хорошо думалось о том, как он вернется завтра в свою мастерскую, где не был почти полгода, покажет через несколько дней картины немногим друзьям - Поленову, Коровину, Антону Павловичу Чехову.

Антон Павлович, набросив пенсне, будет неторопливо расхаживать от картины к картине, подолгу внимательно и зорко вглядываться в них, то хмурясь, то улыбаясь задорной и теплой улыбкой...

И потечет привычная жизнь - важный звон колоколов, крики разносчиков, однообразно-милые дни у мольберта, встречи с Софьей Петровной, пушистые хлопья снега в широком окне. По снегу в одно из воскресений двинется в поход Павел Михайлович Третьяков, Иван Калита русской живописи, - поедет в старинных розвальнях по квартирам художников... Он внесет в комнату Исаака Ильича свежесть снега, томительное напряжение ожидания.

- А ну, ну, поглядим, что тут у вас? - спокойно и деловито скажет он, поднимая на картины прищуренные, пронзительные глаза.

А там выставка, нарядный зал, разноцветная толпа, «важное суждение знатоков» - и опять томительное ожидание, нетерпеливо и нервно развернутый лист газеты, постоянная ласковость и поддержка вот этой милой женщины, которая дремлет на койке под теплым шерстяным пледом...

Софья Петровна, мысленно уже совсем перенесенная в Москву, тоже думала о своем домашнем, нерасторжимо слитом в каждой своей подробности с художником.

Она видела его лицо у окна, слушала убаюкивающее грохотание поезда и, полузакрыв глаза, вся жаркая от пледа, невыразимо живо представляла свою двойную комнату - как она мила и будто незнакома после долгого отсутствия! - свою любимую, ненаглядную Москву.

Ах эта зима, этот медлительный, сумеречный снег!

Быстро летят, скользя и раскатываясь, извозчичьи санки, рано вспыхивают фонари, сияют и переливаются магазины, уже полные святочного веселья - бус и картонажей, плюшевых мишек и фарфоровых кукол, стеклянных звезд и шоколадных шаров.

Сколько, изо дня в день, всяких дел и хлопот - поездки к портнихе, благотворительные вечера и базары, на которых необходимо «благосклонное участие» той или иной знаменитости, выставки, театральные премьеры, званые вечера, чьи-нибудь рождения или именины.

А сколько друзей и знакомых, тесно заполняющих иногда квартиру, насквозь пропахнувшую запахом вина, духов, сигар!

Весело будет встретиться - если не завтра, то на днях - с любимой Ликой, которую за ее великолепную русскую красоту зовут Царевной-Лебедью, рассказать Северцову-Полилову об истории с Еленой Григорьевной', собрать первый после лета - да еще какого лета! - многолюдный вечер.

В глубине души она, конечно, соскучилась по этой веселой безалаберности и теперь с тайным удовольствием мысленно видела, слышала и чувствовала торжественные от огней комнаты, перезвон бокалов, бритые лица всех этих театралов, балетоманов, журналистов, их всегда острую и возбужденную беседу, звуки рояля и скрипки, чей-нибудь артистический голос и легкий звон шпор.

- А ну, господа, махнем к цыганам, - скажет кто-нибудь из гостей, и через час по ночной Москве уже несутся, бренчат бубенцами тройки, а там - смуглые люди в поддевках, глухие переливы гитар, песня Тани или Стеши: «Ты слышишь ли, разумеешь ли...», от которой хочется плакать, смеяться, безумствовать, целыми днями не находить места от счастья и тоски.

Праздничное веселье перемежалось, разумеется, буднями, отдыхом, уединением, книгами - у Софьи Петровны была удивительная способность умело и быстро читать, - работой над своими картинами. Ей кое-что нравилось из написанного летом, и она твердо решила довести до конца хоть несколько рисунков.

А над всей ее жизнью - вот уже несколько лет! - властвовало и светилось одно, неизменное: глубокая, все крепнувшая любовь к Исааку Ильичу, к его таланту, который так бережно ценила и охраняла она.

Поезд, порывисто свистя, стал замедлять ход: в окно вставали фабричные трубы, белые купеческие дворцы, курные деревянные лачуги. На перроне важничал начальник станции, бородатый, осанистый человек, весь в нарядном серебряном литье. Тихо прогуливался, помахивая стеком, затянутый в корсет ротмистр с тонкими кривыми ногами, с длинным и узким, лилово напудренным лицом. Весело смотрели в окна вагонов гимназистки в беличьих шубках.

- Какая станция? - спросила, приподнимаясь, Софья Петровна.

- Иваново-Вознесенск, - ответил Исаак Ильич. Приподнялась, встала и Елена Григорьевна.

- Ах, Иваново! - сказала она. - Хорошо знаю этот город. Не раз бывала здесь до замужества.

Она была бледна, тиха и, видимо, растерянна.

Софья Петровна, смотря на нее, опять почувствовала жалость, нежность, горячее желание как-то устроить ее, теперь совсем беззащитную, судьбу. Обняв ее, подошла вместе с ней к окну.

Елена Григорьевна, оглядывая знакомый город, спокойно и грустно сказала:

- А что-то теперь в нашем городе, в нашем доме?

- Ну, это нетрудно представить... По городу уже идут слухи и сплетни, а в вашем доме плач, обида, ругань... Не надо думать об этом, милуша, все это позади, все, даст бог, устроится.

И молодая женщина, посмотрев на Софью Петровну доверчивыми глазами, снова благодарно улыбнулась.