Томаш Ржезач - Спираль измены Солженицына

Мне очень хотелось встретиться с этим человеком. Он многое мог бы мне рассказать об обстановке в лагере, об А. И. Солженицыне. Но мне никак не везло. Наконец я нашел его. Он охотно ответил на мои вопросы.

«Меня и других незаконно арестованных советских офицеров, державшихся вместе и оставшихся советскими людьми, Панин тогда просто не интересовал, — сказал мне Бурковский. — Уже один его вкрадчивый поповский голос был противен, а его доводы просто смешны»[43].

Но мне не терпелось узнать его мнение о другом человеке. И он сказал мне: «Солженицын с нами, советскими офицерами, в лагере не общался. Он жил очень замкнуто. Либо весь вечер лежал на нарах, читал или писал, либо ходил к украинским националистам. К бывшим террористам из Организации украинских националистов. К бандеровцам. О чем они там говорили, я не знаю. Может быть, молились, но это только мое предположение. Солженицын никогда не говорил, что у них делал»[44].

Это высказывание капитана второго ранга Бурковского содержит нечто такое, что автор криминального романа назвал бы перлом детектива.

Однако эта история имеет и другой аспект. По словам Дмитрия Михайловича Панина, Александр Исаевич Солженицын во время транспортировки познакомился и подружился с бандеровцем, которого Панин называет Павликом[45].

Невольно вспоминаешь в связи с этим замечание Наталии Алексеевны Решетовской о том, что во время транспортировки у Солженицына была возможность ознакомиться с «историями тех, с кем сводила его на пересылках судьба».

Но почему он искал встречи с бандеровцами?.. Почти исключительно с ними?..

И вот дело вновь принимает иной оборот.

В экибастузский лагерь попадает и Николай Виткевич. Его показания (равно как и показания капитана второго ранга Бурковского) — ключ к истине. Он рассказывает о некоторых интересных эпизодах из лагерной жизни, которые еще полнее раскрывают характер Солженицына.

Так, касаясь вопросов так называемой лагерной этики, он сказал, что существовало правило: тот, кто попадал в лагерь, избивал того, кто его «посадил».

«Меня посадил Солженицын, поэтому, когда я приехал в казахстанский лагерь, меня вызвал «Кум»[46]. Он поинтересовался, не собираюсь ли я свести счеты с Саней Солженицыным. Я сказал ему, что не хочу скандала, хочу спокойно отсидеть свой срок и не опущусь до насилия. Словом, я просил офицера не беспокоиться по этому поводу. В тот же вечер ко мне неожиданно пришел Л. К., которого послал Солженицын. У самого Сани не хватило смелости показаться мне на глаза.

Я сказал Л. К., что не намерен драться с Солженицыным, что Саня может не волноваться — я его не трону»[47].

Это описание само по себе представляет исключительный интерес. В обязанность оперативного работника службы безопасности в лагере (на жаргоне заключенных «Кум») обычно не входил допрос простых заключенных.

Но почему он сделал исключение в случае Виткевич — Солженицын?

Ответ ясен: оперативный работник лагеря в Экибастузе отвечал за безопасность Солженицына и потому должен был исключить все, что могло бы ему угрожать.

Опять и опять неотступно возникает многократное «почему».

В поисках ответа прежде всего посмотрим, как жил Солженицын в лагере. От капитана второго ранга Бурковского нам известно, что он сторонился осужденных советских офицеров, хотя по всем законам логики именно с ними ему было бы по пути; но Солженицын больше всего общался с членами Организации украинских националистов (ОУН).

Дмитрий Михайлович Панин вспоминает: «На мое бригадирское место удалось устроить Солженицына, который всю осень и зиму провел на физической работе. Когда стало тепло, Солженицын начал наизусть читать нам свое первое произведение — поэму «Дорога». Мы собирались по вечерам, рассаживались на подсыхающей земле и с восторгом слушали…

Солженицыну при жизни следовало бы памятник поставить. Изобразить его в темном бушлате и офицерской ушанке каменщиком в момент передыха на кладке стены из черного мрамора. Шея его была замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточенно, взгляд устремлен в даль… Так читал он нам каждую неделю новые строфы все удлинявшейся поэмы.

Было поразительно, как он сочинял их в уме, почти никогда не прибегая к бумаге, так как риск был огромным. Однажды вечером он потерял листок, на котором все же что-то записал, и не обнаружил его в бараке. Целую ночь он проворочался на жестком ложе и по первому сигналу подъема был уже у двери, выскочил и прошел вчерашним вероятным путем. Диво дивное! Листок, исписанный его столь характерным почерком, застрял в расщелине между камнями на дороге. Саня сочинял под постоянным надзором, и, если бы этот листок попал в руки надсмотрщика, было бы создано лагерное дело»[48].

У Солженицына и правда весьма характерный почерк: мелкий-мелкий, буквы выведены то прямо, то с резким наклоном вправо, оригинально написание буквы «х».

А что касается этой поэмы, Солженицын так и не опубликовал ее. Дело, конечно, было не в поэме. Он не листок искал тогда, а ему нужно было передать администрации очередную тайную информацию… Так полагали соседи по нарам.

Существует принцип, обязательный как для Сибири, так и для парижской «Ля Санте», американской «Синг-Синг» и т. д.: «Получаешь определенные льготы — работай!» Агент в тюрьме (точнее — тайный информатор) подвергается самому строгому контролю со стороны своего начальника.

Но давайте проследим дальнейшую его жизнь в экибастузском лагере.

Петр Никифорович Доронин, находившийся в заключении вместе с Солженицыным, а ныне проживающий в Жигулевске, говорит:

«Хотя Солженицын в книге «Один день Ивана Денисовича» отлично описал лагерную «баланду»[49], однако ел он ее лишь изредка, так как он мог поесть все, что ему хотелось, в лагерной столовой за деньги, которые ему дважды в месяц выплачивал Рябов[50]. Кстати, после окончания бригадирства его перевели на работу в экибастузскую лагерную библиотеку. В распоряжении Солженицына были любые книги из этой богатой библиотеки. Он имел возможность читать все центральные газеты, два раза в неделю ходить в кино. И вообще он жил почти как на свободе… Спали мы в лагере на одних нарах: я — наверху, он — внизу. Так началось наше знакомство. Как-то исподволь Солженицын начал восхвалять американский образ жизни и договорился до того, что мы, русские, должны быть освобождены, но не сказал от чего. А потом ругался, что у нас нет свободы слова и печати. Я решил, что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было»[51].