Кони - Сергей Александрович Высоцкий

В конце февраля следствие закончили, и по решению министра дело назначено было к слушанию на 31 марта.

Какими бы соображениями ни руководствовались Пален и Лопухин, стараясь придать покушению видимость личной мести, а не политического акта, ни у кого не было сомнений в истинном положении дела. Сочувствие к поступку Засулич у простых людей и даже в известной части «общества» вызвали беспокойство у министра. Но было слишком поздно, он уже не решился изъять дело из ведения суда присяжных и передать в особое присутствие. Оставалось одно — нажимать на председателя суда.

В середине марта Пален известил Кони, что государь император изволит принять его в ближайшее воскресенье после обедни. «Представление совершилось с обычными приемами. Длинная обедня в малой церкви дворца[19], едва слышная в круглой комнате, где происходил болтливо-шепотливый раут прилизанных людей со свежепробритыми подбородками, одетых в новенькие мундиры; затем препровождение всех представлявшихся в боковую комнату, опрос их престарелым и любезным обер-камергером, графом Хрептовичем; молчаливое ожидание, обдергивание, подтягивание себя… затем бегущие арапы, останавливающиеся у широко распахнувшихся половинок дверей… удвоенное внимание… и — сам самодержец в узеньком уланском мундире, с грациозно-сгибающейся талией, красиво-колеблющейся походкою и «pour le merite’om»[20] на шее… Я не успел еще всмотреться в царя, в его усталое лицо, доброе очертание губ и впалые виски, как он, сказав два слова представлявшемуся Строганову (Григорию Александровичу) и молча слегка поклонившись пяти сенаторам и директору департамента министерства юстиции Манасеину, очутился кредо мной. Едучи во дворец, я смутно надеялся на разговор по поводу дела Засулич, которое, по словам Палена, так живо интересовало государя, и решился рассказать ему бестрепетно и прямодушно печальные причины. создавшие почву, на которой могут вырастать подобные проявления самосуда. По приему сенаторов я увидел, как несбыточны мои надежды сказать слово правды русскому царю, и ждал молчаливого поклона. Вышло ни то, ни другое. Государь, которому назвал меня Хрептович, остановился против, оперся с усталым видом левою рукою, отогнутою несколько назад, на саблю и спросил меня, где я служил прежде… сказал в неопределенных выражениях, устремив на меня на минуту тусклый взгляд, что надеется, что я и впредь буду служить так же успешно и хорошо…»

Такое пожелание самодержца председателю суда за две недели до процесса над Засулич могло означать только одно — от Кони ожидали обвинительного приговора.

Пален решил ковать железо, пока горячо — на следующий же день он пригласил Кони к себе.

— Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?

— Нет, не могу!

— Как так? — точно ужаленный, воскликнул Пален. — Вы не можете ручаться?! Вы не уверены?

— Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор?..

— Не можете? Не можете? — волновался Пален. — Ну так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен это доложить государю!

Раздосадованный министр заявил, что передаст дело в особое присутствие, но было уже поздно — прокурор палаты уверил всех, что в деле нет политического преступления. А особому присутствию были подсудны только политические преступления. Об этом и напомнил графу Кони.

— Лопухин уверяет, что обвинят наверное…

— Я не беру на себя это утверждать, но думаю, что возможно и оправдание.

— Зачем вы мне прежде этого не сказали?

— Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю суда, приходить говорить с вами об исходе дела, которое мне предстоит вести. Все, — за что я могу ручаться, это соблюдение по делу полного беспристрастия и всех гарантий правосудия.

— Да! Правосудие, беспристрастие! — иронически сказал Пален. — Беспристрастие… Но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг…

— Граф, позвольте вам напомнить слова Дагассо королю: «Ваше величество, суд постановляет приговоры, а не оказывает услуг».

Мог ли министр юстиции не волноваться и не нажимать на строптивого председателя? Ведь он поручился царю, что присяжные вынесут обвинительный приговор! Что они «дадут отрезвляющий урок кучке революционеров, докажут всем русским и заграничным поклонникам «геройского подвига» Веры Засулич, что русский народ преклоняется перед царем, любит его и всегда готов защитить его верных слуг». Пален поставил на карту свою будущую карьеру.

Не мог не думать о своем будущем и председатель окружного суда. Он понимал, что если присяжные вынесут оправдательный вердикт — его ждут суровые испытания. Единственно, на что надеялся Кони, — несменяемость судьи. И хотя его грызли сомнения, хотя исторический опыт говорил о том, что любые гарантии в самодержавном государстве мало чего стоят, юношеский восторг по поводу новых судебных уставов все еще жил в его душе. «Вот и проверится на мне принцип несменяемости», — думал Кони, и сознание этого грело ему душу. Ни прием у царя, ни нажим Палена не заставили Анатолия Федоровича отступиться от своих принципов. Он даже испытывал известное чувство гордости от того, что оказался в центре внимания.

А руководителей русской юстиции ждало новое разочарование: поддерживать обвинение против Засулич один за другим отказались товарищи прокурора Петербургского окружного суда талантливые юристы Владимир Иванович Жуковский и Сергей Аркадьевич Андреевский.

Жуковский сослался на то, что дело политическое и участием в процессе он поставит под удар своего брата, политического эмигранта, проживающего в Женеве. Но истинная причина заключалась, конечно, в непопулярности Трепова и общественной симпатии к Засулич. После процесса над Овсянниковым, где он выступал с обвинением, Жуковский сказал Палену: «Да, ваше сиятельство, мы именно этим и отличаемся от администрации: мы всегда бьем стоячего, а она всегда — лежачего…» Мог ли он теперь, не пойдя на сделку с совестью, «бить лежачего»?

Андреевский, выслушав предложение прокурора, поинтересовался, дадут ли ему возможность признать в своей речи действия Трепова неправильными? Лопухин ответил отрицательно. И получил отказ.

Третьим, кому Лопухин предложил выступить обвинителем на процессе, стал товарищ прокурора