Иван Миронов - Замурованные: Хроники Кремлёвского централа
Болезненной, скрюченной тенью оказался Юра Паскаль, проходивший по делу очередных оборотней. В подробности дела он не вдавался, но известно было, что сидел на показаниях и сотрудничал с оперчастью изолятора. Паскаль, некогда профессиональный гонщик, производил впечатление конченого доходяги, хотя ему исполнилось всего лишь тридцать лет. Страшная черепно-мозговая травма в тяжелой аварии стала для Юры фатальной. Голова гнила изнутри, даже есть ему было больно. Он редко вставал со шконки, в основном, чтобы покурить и принять сильно действующие лекарства, единственное, что позволяло уменьшить страдания.
Лысый, на лице которого застыла гримасой вся грусть еврейского племени, назвался Борисом Самуиловичем Шафраем, — ему вменялось посредничество в организации убийства банкира Козлова. За обреченной ухмылкой и тревожным сверлящим взглядом угадывался гибкий ум, деловая хватка, смело тянувшая на 259-ю, и тоска по холеной волюшке.
Кавказец по имени Умар сидел около полугода за разбой. Двадцать девять, родом из Ингушетии. Он заехал в хату за пару дней до меня, но уже успел составить свое мнение о соседях.
— Ты на 51-й? — русский язык давался Умару с трудом, но логика и смысл, заключенные в его словах, всегда отличались прямотой и ясностью.
— На ней, — подобное начало разговора показалось мне оригинальным.
Умар с облегчением вздохнул, глаза потеплели, лицо расплылось лучезарной улыбкой. Далее он вкратце объяснил, что все наши соседи, кроме «Старого», козлы и суки, сдавшие порядочных людей, что есть с ними и убираться в хате западло… К беседе присоединился Шафрай, получивший от Умара погоняло «Старый».
Книг и продуктов здесь не наблюдалось. Грели с воли только Шафрая, у остальных сирот — ни рубля на лицевом счете. Перерывы между громыханием кормушки Грибок и Заздравнов заполняли просмотром телепередач, при этом их лица отсвечивали интеллектом пасущихся коров. Ящик не выключался, реклама вызывала у зрителей не меньший интерес, чем все остальное.
Грибок под два метра ростом, за сотку килограммов костей и мышц, с уродливой залысиной и безумным взглядом напрягал всех непредсказуемостью поведения. Психологический портрет «ореховского братка» рисуется двумя мазками — озлобленным страхом на стыке с чувством обреченности, только не покорной и смиренной, а обреченности загнанного в угол зверя. Это не мешало Грибку любить и жалеть себя, он постоянно ныл и жаловался, ядовито злорадствовал над осужденными подельниками и показушно вымученно юродствовал. Выцветшая в заплатах одежда, драные майки и штопаные носки придавали Грибку нарочитый аскетизм, а расцарапывание ложкой положняковой металлической шленки, из которых никто, кроме Грибка, не ел, нагоняло тоску и безнадегу на всю хату.
В отличие от голодранца Вовы Грибкова вспомнивший ментам всех своих Леша Заздравнов от людей не отставал. Свои былые наряды, в которых Леша приехал с Лефортово, он успел поменять на шмотки и обувь первой линии от Boss, Cavalli, Prada, беспардонно выцыганенные у закошмаренных комерсов. Будучи слишком тупым, чтобы бояться расплаты за свою сучью работу, он тяготился лишь мыслями о предстоящих годах отсидки, что не мешало рисовать сладкие планы на, как казалось Леше, неотвратимую свободу. В ожидании воплощения грез Космонавт выживал на спорте и неуемном кишкоблудстве.
И Космонавт, и Грибок — ценный оперский фонд на «девятке» для организации пресса. Впрочем, этого на тюрьме очень скоро перестаешь бояться. Удивляться тоже перестаешь. Привыкаешь составлять о людях мнение не раньше двух-трех дней совместного бытия. Я решил взять недельку, чтобы понять, где оказался, а там уж как получится…
Рассмотрение кассационной жалобы в Мосгорсуде назначили на 22 октября. Прошло два месяца со дня очередного продления срока моего содержания под стражей. В уведомлении значилось число, место — зал № 319 и время — 10.00. Судя по времени, доставка в суд заменялась видеоконференцией. Меня это не огорчало. Во-первых, не было ни малейшего желания часов восемь просидеть в душном стакане Мосгорсуда, во-вторых, выход на «телевизор» развлекал своей новизной. К тому же свидание с родными сквозь дырку в аквариуме больше кололось, чем его хотелось. Час веселья — неделя похмелья. После таких выездов разбередившаяся тоской по воле душа рубцуется неделями.
Накануне суда, в начале первого ночи, решил пробежаться по тексту касатки. Речь выходила минут на тридцать, иллюзий на освобождение не было, вместо них любопытство и расчет на публичное выступление, которое рассматривал как весьма полезный тренинг по риторике.
Утром проснулся с подъемом. За дубком уже хозяйничали два гражданина бывших союзных республик. Латышский пленный был «жаворонком», вставал обычно в шесть, стараясь выхватить пару часов утренней тишины и уединения. Он с вечера готовил себе завтрак, который представлял десяток маленьких бутербродов, почти канапе, с претензией на кулинарную утонченность и европейскую изысканность. На хлебные кусочки, нарезанные одинаковыми квадратиками, в разных сочетаниях выкладывались сыр, лук, рыба, дольки помидора, и весь этот кубизм непременно венчала майонезная капля. Созерцательный «завтрак аристократа» я бесцеремонно нарушил. Пока латыш созерцал и смаковал вкусовые этюды, я их уничтожал.
Без пятнадцати десять заказали «с документами». В сопровождении двух лейтенантов подняли с пятого этажа на шестой. Далее прошли подкову, за которой начинался тамбур ожидания для адвокатов и служебные кабинеты администрации. После подковы надели наручники. Дверь в тамбур с кнопки открыла ветхая капитанша, пристально зыркнув из-за витрины будки КПП. В углу адвокатского предбанника висел телевизор, по центру стоял автомат с растворимым кофе. Вдоль стен сидели несколько защитников с вымученными лицами. Как пограничный столб, в конце коридора еще один КПП, метивший границу ИЗ-99/1, за которым начиналась общая «Матроска». Здесь за стеклом громоздился толстый прапор с оттопыренной кобурой. Уточнив фамилию, он размагнитил дверь, выпустив нас на просторы «Тишины»: широкая лестница, высокие потолки, непривычная суета. Два пролета вниз, затем длинный продол, справа и слева кабинеты следователей, похожие на лошадиные стойла. Затем снова по лестнице, но только вверх, и, наконец, студия.
Помещение с восьмиместную хату разгорожено решетками на три клетки. Одна из них напичкана аппаратурой: системный блок, факс, 17-дюймовый ЖК-монитор, поверх которого два видеоглазка. В другой клетке, напротив экрана, — стол и стулья. В третьей клетке зэки дожидаются своей минуты славы. Стены студии отделаны приятно радовавшей глаз белой картонно-бетонной плиткой с дырками.
