Людмила Гурченко - Люся, стоп!
Играли мы «Недосягаемую» в Одессе. Самого режиссера на этих гастролях не было. А «Недосягаемую» играли в день моего рождения — 12 ноября. Всякие необыкновенные вещи случаются со мной в день моего рождения. Я уже боюсь годовщин, дат. В Одессе в это время года сильные туманы. Накануне вечером выясняется, что звукорежиссер забыл в Москве мини-диск с музыкальным сопровождением к спектаклю. Такого не бывает вообще. Зал сидит, а мини-диск через Киев летит в самолете и едет на машине в Одессу. А зал пришел на спектакль 12 ноября. Поверите, у меня ни одна жилка не дрогнула. О, я уже давно убедилась в том, что, какие бы планы я ни строила внутри себя, все произойдет совсем по-другому. Потому давно уже жила: ну, что еще будет, чего еще мне ждать? Нет мини-диска. Ну, через тридцать минут разойдутся зрители. А день рождения? Да кому он нужен? И играть хотелось, чтобы не отмечать, не топтаться и не улыбаться глупо, мол-де — старость не радость, — ну, что вы, вы так прекрасно выглядите, вы всем пример, а что вы там такое делаете, что все еще держитесь…
Нет, лучше играть, тогда и вопросов не будет. Когда не смогу играть, тогда уж буду держаться.
А публика уже час сидит. Уже со сцены рассказали про нашу «беду». Уже зал проникся сочувствием к актерам. Уже за кулисами артисты договорились по очереди выступать со своими номерами. Успех был особенный. Артист не в роли, а такой, какой есть, да еще в такой экстремальной обстановке. Когда открываются новые, незапрограммированные актерские шлюзы. Ах, Боря Шувалов! Ах, Боря Дьяченко! А Володю Стеклова таким ревом восторга принимала публика! Куда усталость ожидания подевалась? Готовилась к выступлению Ольга Волкова, топталась за кулисами я… И вдруг: приехали, привезли!!!
В секунду все были одеты. И пошла долгожданная музыка. Я вышла на сцену в 9.30 вечера. И это же надо такому? Это же надо, чтобы такое совпадение? Моя первая реплика по пьесе: «Прости, что я заставила тебя ждать». Стою за кулисами, вот и мой выход: «Простите, что я заставила вас так долго ждать». Зал так приветствовал! О! Все простили. И всем. После спектакля я посмотрела в зал. Он был полон.
«Уважаемые, милые, дорогие. Вы знаете, у меня еще ни разу в жизни не было на дне рождения так много гостей…»
Глава тринадцая. Всё супер!
Я иду. И не знаю, что ждет впереди. Но назад оглянуться боюсь.
— Где ты был?
— Да у глухонемых. Черт, руки устали.
— Руки? Почему?
— Да всю ночь пели.
Хочу быть тупицей. Хочу быть слепцом. Хочу, чтобы после концерта у меня болели руки. Хочешь быть глухонемой? Да. Хочу. Очень хочу. Хочу не слышать ничего. И прежде всего себя. Своих гадостей, которые извергаю. Которыми осыпаю себя и трусов, которые из-за страха становятся жестокими и мстительными. Несчастные «труссарди».
Что же теперь меня интересует? Что возбуждает к жизни? Работа? Да! Но есть еще один ах какой немаловажный аспект жизни — личный. Женщина — она прежде всего просто женщина. Ее прямое назначение рожать, заниматься хозяйством, домом, любить и быть нежной и прекрасной. Ничего, видно, мне не дано. А теперь еще и душа заколочена. И я не я. Потому что прежней распахнутости, видимо, пришел конец. Но как же я нуждаюсь в понимании, в диалоге. Запутанном и простом. В таком простом, который понятен лишь двоим. А вот это и есть самая острая проблема. Обманываясь, закрывать один шлюз для того, чтобы жить другим. А о третьем, несуществующем, лишь мечтать, — да, где-то, где-то… уже теплее, уже горячо…
А потом источник истощился, «себя исчерпал», и — разрыв! Жуткий, изнурительный, опустошающий. Все. Пусто. Нет, нет объекта для меня на этом шаре. Уже точно нет. И это навсегда. В спине нож. Рана не рубцуется. Кровь не свертывается.
Еще не было света. Еще был сплошной мрак. После работы я пробиралась в свой дом по мокрому и скользкому тоннелю. А мои вечно холодные ноги и руки как будто стали теплеть.
Шел идиотский спектакль. Театрик, перестроенный из обыкновенных блочных квартирок, мест на семьдесят, был изнутри выкрашен в черный цвет. Когда я со своим спутником пришли, спектакль уже начался. Мы здорово опоздали. Нас раздели в кабинете директора, который был одновременно и бухгалтерией и костюмерной. И наши пальто повесили рядом с разноцветными бархатными платьями, перьями и корсетами, истлевшими от времени и актерского пота. Мой спутник, грузный молодой мужчина, глядел на меня печальными голубыми глазами, существующими где-то там, у себя, глубоко внутри, ритуал ухаживания за дамой исполнял вежливо и учтиво. Дама, то есть я — хрупкая (в сравнении с ним) особа, — глядела на него печальными глазами, существующими где-то там, у себя, глубоко внутри, ритуал ухаживания поддерживала.
Зальчик был забит. Видно, с самого начала действие развивалось круто, потому что, когда мы зашли в зал, артисты уже не щадили голосовых связок. А двое даже были в нижнем белье. Их хриплые, срывающиеся голоса не летели вверх, а растворялись в первых рядах жаркого душного зальчика. Девяносто третий год. Таких театриков открылось множество.
Нас с моим спутником разъединили. Мне поставили стул сбоку, около сцены. А его повели по винтовой лестнице наверх. Архитектура зальчика была проста как мир. А действие все развивалось и развивалось. И все непонятнее и непонятнее. И все безнадежнее и безнадежнее.
Невыносимо. Тоска. Над чем смеются люди? Я обернулась и посмотрела в зал. Девочки в очках. Несколько дам около своих мужей с розовыми и блестящими от жары лысинами. Театральные фанатки-тетеньки с умными, оценивающими и всезнающими взорами. И еще совсем не театральные лица, которые сюда забрели случайно.
— Джо-он! Джон, ты меня слышишь? Где ты? Джон!
— Я здесь. — И Джон вылезает из трубы, которая доселе была замаскирована черным бархатом. Джон тоже в нижнем белье. Хохот. Но за ним вылезает еще и Дженни. И тоже в нижнем белье. Смех еще пуще. Ничего не поняла. Только и помню, что все были в нижнем белье.
Жара, духота. Надо быстро «делать валенки». А где же там мой спутник? Как он там, наверху? Неудобно перед артистами. Зато не придется врать, улыбаться, восхищаться и пожимать потные руки измученных коллег. Все это сама проходила. И видела, как врали, в наглую делали комплименты. Ведь какие бы слова ни говорили, глаза-то выдают.
На такой случай есть много заученных фраз. «У меня нет слов», - например. Или, допустим, тебя встречает твой «доброжелатель»: «Ой, как ты выглядишь, прямо расцвела!» А лицо у него при этом такое, что я понимаю, — надо немедленно бежать к врачу.
— Девушка, пожалуйста, позовите моего партнера, где он там?
— Он наверху. Сейчас позову.
