Борис Джонсон - Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю

Прочитав по крайней мере пять тысяч книг, он доверил своей слоновьей памяти так много поэтических строк, что люди считали его проигрывателем-автоматом. Нужно лишь нажать кнопку и прослушать. Когда он останавливался у Франклина и Элеоноры Рузвельт в Шангри-Ла, то поразил американского президента воспроизведением бессмысленных рифм Эдварда Лира[61].

Затем Рузвельт процитировал знаменитые строки из патриотического американского стихотворения «Барбара Фретчи», написанного Джоном Гринлифом Уиттьером: «Стреляйте в седины моей головы,//Но флага отчизны не трогайте вы!»[62]

Черчилль ошеломил президентскую чету тем, что прочитал это произведение по памяти от начала до конца. Это удивительно, ведь стихотворение характерно американское, вряд ли такую поэзию он изучал в Харроу. Черчилль проявил искусную дипломатию, «вытащив» его из своего цилиндра. «Мы с мужем переглянулись, – вспоминала Элеонора Рузвельт. – Каждый из нас мог процитировать несколько строк, но произведение целиком было выше наших возможностей».

Схожее чувство испытывал и Ага-хан[63], когда Черчилль долго цитировал Омара Хайяма. Что, Черчилль пытался впечатлить собеседника? Нет, просто стихи удержались в его памяти. Черчилль годами сберегал и хранил там литературные деликатесы, они как следует замариновались в омываемых алкоголем извилинах его мозга. Черчилль мог извлечь их в любой момент: «Песни Древнего Рима» – для кабинета министров, Шекспира – для детей. Даже когда ему было за восемьдесят, он мог внезапно процитировать сэру Джону Колвиллу малоизвестные строки Аристофана.

Если у вас найдется пятнадцать минут, откройте на YouTube превосходные материалы, не вошедшие в телевизионное обращение Черчилля от имени партии накануне выборов 1951 г. Он сидит и свирепо смотрит в камеру, а для дублей его заставляют произносить текст снова и снова. Наконец он вырывается от мучающих его продюсеров и задает им перцу, цитируя длинный отрывок из Гиббона о распространении христианства.

Этот мнемонический дар важен – сведения из памяти Черчилль мог использовать для побед в дискуссиях с коллегами, возвышения над ними. В 1913 г. Асквит пожаловался предмету своей любви Венеции Стэнли, что на последнем трехчасовом заседании кабинета два часа с четвертью были заняты замечаниями Черчилля. Он был тем, к кому обращались для проведения сложных переговоров, отчасти из-за его обаяния и дружелюбия, но в основном из-за способности глубоко вникнуть в предмет, вследствие чего он мог использовать многообразие уловок и компромиссов. Он вел переговоры обо всем: разделение Ирландии, создание Израиля, окончание Всеобщей стачки. Причина, по которой он был настолько значим для этих влиятельных событий ХХ в., не в том, что он, расталкивая других, пробирался в центр сцены, но в том, что коллеги признавали «многоваттность» Черчилля, необходимую для достижения результата.

Он не отличался математическим или финансовым складом ума. Он сам признал во время спора о том, возвращаться или нет к золотому стандарту, что у него «ограниченное понимание этих крайне технических вопросов» (его отец, также канцлер казначейства, сходным образом жаловался на «проклятые десятичные запятые»). После совещания с большой группой банкиров Черчилль посетовал, что они «говорят по-персидски». Но за это его, разумеется, можно простить. История последних ста лет переполнена событиями, свидетельствующими, что у банкиров нет ни малейшего представления о том, что они хотят сказать.

Но у Черчилля определенно имелись стойкость, энергия, абсолютный ментальный рык, как мог бы выразиться Джереми Кларксон[64]. «Вот идет Уинстон Черчилль с его мышлением в сто лошадиных сил», – сказал кто-то перед Первой мировой войной, когда эта мощность была значительна.

У некоторых людей, одаренных быстрым аналитическим умом, нет выраженной энергии, интереса к работе. У других – напористость, но ограниченный талант. Понятно, что у большинства из нас умеренная доля того и другого. У Черчилля было все: феноменальная энергия, колоссальная память, острый аналитический ум и беспощадная журналистская способность рассортировать материал, поставив главное на первое место. Еще у него в голове была молниеподобная зигзагообразная жилка, способствующая креативности.

Его психологическое строение (необходимость показать себя перед отцом, частичная мегаломания и тому подобное) означало, что он должен был работать, он не мог бездействовать. Некоторые придают большое значение его предполагаемой депрессии, или «черному псу», как он называл ее, используя существовавшее в то время выражение. Другие полагают, что с этим перестарались, и я склонен с ними согласиться.

Конечно, у Черчилля было некоторое уныние в тридцатых годах, когда он лишился должности, но в целом он вполне освоился с тем, что для многих людей является творческим циклом: депрессия – напряжение – творчество – усиленная алкоголем эйфория – депрессия и так далее. Он просто проходил этот цикл быстрее, чем кто-либо другой, как будто у него было больше «об./мин.», и оттого его производительность была огромна. Подобно Сэмюэлю Джонсону, он налагал сам на себя громаднейшие требования, и супер-эго подстегивало его к дальнейшим свершениям. Он объяснял, каково это было: «Знаете, я ненавижу идти спать, чувствуя, что не сделал за день ничего полезного. Это все равно что не почистить зубы перед сном».

В некотором смысле его подход можно назвать архаичным – им двигала жажда славы и признания, а также страх публичного позора. Но в этой смеси была заметна и постхристианская вина. Каков бы ни был химический состав топлива, двигатель Черчилля был безупречно приспособлен к сложностям руководства. Он был воином Уайтхолла и любителем деталей, чем порою доводил до бешенства.

Работая в казначействе, он занимался такими мелочами, как стоимость телеграмм, посылаемых Форин-офисом. Когда он вернулся в адмиралтейство в 1939 г., то наводил справки о количестве шерстяных пальто, отпущенных отдельным кораблям. Ему вздумалось отдать распоряжение, что на судах Королевского флота надлежит играть в нарды, а не в карты.

Если вы хотите пример любимых им «рекомендаций» – посланий, посвященных работе правительства, которые он надиктовывал по нескольку дюжин в день, – взгляните на этот поразительный документ, который висит в рамке на стене Чартвелла. Это сварливый ответ на довольно мягкое предложение Форин-офиса уважать те названия, которые жители дают своим городам.

Личная рекомендация премьер-министра

Серийный № М 387/5 А

Форин-офис

1. Правило «А» совершенно неприемлемо для меня. Я не считаю необходимым менять названия городов, известные нескольким поколениям англичан, чтобы потакать прихотям живущих там иностранцев.

Если у названия нет особого значения, нужно следовать местному обычаю. Однако ни в коем случае нельзя отказываться от Константинополя, а для тупых людей можно написать в скобках после него «Стамбул». Что же касается Ангоры, давно известной нам по ангорским кошкам, я буду всеми силами препятствовать ее деградации до Анкары.

2. Кстати, необходимо отметить, что тех людей, которые меняют названия своих городов, неизбежно преследует злой рок. Судьба воздает по заслугам тем, кто порывает с традициями и обычаями прошлого. Пока мое слово что-то значит, Анкара недопустима, разве что в скобках и после. Если мы не будем это отстаивать, через несколько недель нас попросят, чтобы Леггорн стал Ливорно, а Би-би-си будет произносить «Париж» как «Пари». Иностранные названия созданы для англичан, а не англичане для иностранных названий. Я датирую эту рекомендацию днем святого Георгия.

Посмотрите на дату: немцы еще сражаются, британские солдаты еще гибнут – а он находит время, чтобы продиктовать юмористическую рекомендацию о названиях мест.

Впрочем, коллеги были порою признательны ему за это орлиное зрение. Когда ему показали фотографии макетов британских линкоров в Скапа-Флоу, он заметил странность: рядом с ними не было чаек. Немцы могли раскусить обман. Так что вокруг разбросали достаточно корма, чтобы привлечь птиц, – а немцы, по-видимому, были одурачены.

Эта неутомимость была совершенно необходима – начиная с 1940 г. Черчилль определил судьбу нации. Он решил, что Британия должна сражаться, ему способствовали его харизма и сила личности. Но ему необходимо было продолжать тянуть машину в нужном направлении, он был тем силачом, который тащит «Боинг-747» по взлетной полосе, тем буксиром, который изменяет курс супертанкера. Как сказал один из его помощников: «Зачатие идей, упорство в воплощении предложений, побуждение командиров к атакам – все это было проявлением той пылающей взрывной энергии, без которой громадная машина военного времени, как военная, так и гражданская, не могла бы столь неуклонно двигаться вперед, преодолевая множество неудач и трудностей».