Александр Воронский - Гоголь

«Малейший призрак истины — против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если б я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне больше и лучше теперь знакома, нежели провинциальная». (1836 год, 29 апреля.)

Гоголь стремился обезвредить «истину», изображенную им в «Ревизоре»:

«Еду за границу, — писал он Погодину, — так размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники… Частное принимать за общее, случай за правило! Что сказано серно и живо, то уже кажется пасквилем. Выведи на сцену двух-трех плутов — тысяча честных сердится, говорит: „Мы не плуты“… Пора уже мне творить с большим размышлением». (1836 год, 10 мая.)

На редкость фальшивые слова… Гоголь не был политически и общественно-просвещенным человеком, он придерживался охранительных взглядов, искал ответы на мучительные вопросы не в будущем, а в прошлом; но в то же время не мог он искренно думать, что «истина», изображенная в «Ревизоре», обнаруживает частное, а не общее, двух-трех плутов, а не целую систему плутовства. Гоголь, гениальный мастер-художник, превосходно знал, что частное только тогда является предметом высокого искусства, когда в этом частном находит свое выражение общее, иначе оно не поднимается над уровнем самого плоского быта. Лучше других своих современников Гоголь знал тайну творческого искусства, для которого два-три плута важны только в том случае, если они типичны, то-есть, если в них обобщены и индивидуализированы черты, свойственные сонму плутов.

«Ревизор» прежде всего — свистящий бич над крепостной Русью. Так именно и поняли комедию лучшая молодежь того времени, сторонники Белинского, а также и опытные царские бюрократы. Так же и утвердился «Ревизор» и в поколениях. Гоголь не мог этого не почувствовать, но он испугался революционного смысла своей комедии; и он начал стараться примирить непримиримое. Отсюда тоска. Любопытно, что с постановкой «Ревизора» в Гоголе усиливается религиозность. Он признавался Погодину:

«Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него… „Он зажигатель! Он бунтовщик!..“ Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, признак глубокого, упорного невежества, разлитого на наши классы. Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы: невежество всеобщее. Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины… Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать все свои обязанности авторские, свои будущие творения… Все оскорбления, все неприятности посылались мне высоким провидением на мое воспитание, и ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой…» (1836 год, 15 мая.)

Гоголь совершенно прав, сетуя на жалкое состояние русского писателя и на всеобщее невежество, но здесь обращают на себя внимание также и ссылка на высокое провидение. Мистика Гоголя зависела от его раздвоенности. Гоголь — существователь-помещик ощущал свою творческую силу, как постороннюю, внешнюю. Эта сила иногда казалась ему ниспосланной богом, иногда — дьяволом. Подобные состояния часто переживаются людьми «двойной психологии» и «двойного бытия». Когда раздвоенность под влиянием каких-нибудь обстоятельств обострялась в Гоголе, как это, например, случилось при постановке «Ревизора», усиливались и религиозно-мистические настроения; вновь и вновь Гоголь пытался осмыслить и понять свое авторское призвание, причем художественные произведения, над которыми он недавно работал с огромным творческим напряжением, уже начинали казаться ему чужими.

Гоголь решил уехать за границу: надо было избавиться от мучительных противоречий, или, по крайней мере, ослабить их. Не давали также покоя свиные рыла всех рангов и степеней. Будучи на рубежом, Гоголь признавался Погодину:

«На Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспоминаю». (Женева, 22 сентября.)

Жуковскому он писал:

«Да хранит вас бог от почечуев и от встреч с теми физиономиями, на который нужно плевать». (1836 год, 12 ноября.)

«Изрядная коллекция гадких рож» мешала сосредоточиться над «Мертвыми душами», а помыслы Гоголя были отданы любимой поэме. Он был уверен, что издалека ему легче обозреть Россию и запечатлеть ее в своем произведении.

Накануне отъезда А. С. Пушкин просидел у Гоголя почти всю ночь, читая его сочинения и подавая советы.

Это было их последнее свидание.

Почему, однако, царская бюрократия разрешила «Ревизор» к постановке, несмотря на то, что в комедии всем доставалось? В этом нет ничего удивительного: Сквозник-Духановские своим плутовством и лихоимством наносили огромный вред не только трудовому населению, но и господствующему классу: их плутни порочили «первенствующее сословие». Надо было допустить в известных пределах «самокритику»; правда, эта «самокритика» била гораздо далее цели, но это тогда еще не было очевидно.

Из критических откликов отметим блестящую статью кн. П. Вяземского. Защищая Гоголя от упреков в неправдоподобности, Вяземский остроумно заметил:

«Он помнил, что у страха глаза велики».

Утверждали, будто комедия безнравственная. Вяземский писал: «Не должно забывать, что есть литература взрослых людей и литература малолетних. Конечно, между людьми взрослыми бывают и такие, которые любят до старости быть под указкою учителя; говорите им внятно: вот это делайте! а того не делайте, за это скажут вам: „пай, дитя“, погладят по головке и дадут сахарцу! За другое: „фи, дитя“, выдерут за ухо и поставят в угол. Но как же требовать, чтобы каждый художник посвятил себя на должность школьного учителя или дядьки? На что вам честные люди в комедии, если они не входили в план комического писателя? Живописец представил вам сцену разбойников; вам этого не довольно: но для нравственной симметрии вы требуете, чтобы на первом плане был изображен человек, который отдает полный кошелек свой нищему, иначе зрелище слишком прискорбно и тяжело действует на нервы ваши… Одним словом, „барыня требует весь туалет!“ Да помилуйте! в жизни и в свете не два часа просидишь иногда без благородного, утешительного сочувствия. Кто из зрителей „Ревизора“ пожелал бы быть Хлестаковым, Земляникою, или даже невинными Петрами Ивановичами Добчинскими Бобчинским? Верно, никто! Следовательно, в действии, произведенном комедиею, нет ничего безнравственного…» («Современник» 1836 год, т. II).