Анри Труайя - Бодлер

Между тем Бодлер в Нёйи страдал от ревности и унижения, потому что мать перестала ему писать. Он уже и сам не знал, чего ему хочется больше: денег или ласки. Его, пожалуй, даже больше сердило то, что Каролина не пишет, чем скудость финансовой помощи. 9 января 1851 года он послал ей письмо, полное горечи и обиды: «Из-за беспрестанных переживаний и одиночества я стал немного грубым и, наверное, весьма неловким. Мне хотелось бы смягчить мой стиль, но даже если Ваша гордость сочтет его слишком дерзким, я все же надеюсь, что Вы поймете праведность моих намерений и оцените мое обращение к Вам, которое когда-то доставляло мне столько радости и которое теперь, из-за условий, в которые Вы меня поставили, должно стать бесповоротно последним. То, что Вы лишили меня Вашей дружбы и тех отношений, на которые вправе рассчитывать всякий, когда речь идет о его матери, является делом Вашей совести и, возможно, совести Вашего мужа. Наверняка у меня будет возможность проверить это позже». На этот раз Бодлер упрекал мать в том, что она направляет ему деньги через Анселя, не написав ни строчки о своих теплых чувствах или хотя бы о том, как надо потратить деньги. Из дружески настроенного доверенного лица она превратилась в бесчувственную и такую далекую кассиршу. И он угрожал: «Если вы не станете вновь, немедленно и в полной мере матерью., я буду вынужден вручить г-ну Анселю, через судебного исполнителя, протест против получения какого-либо денежного перевода от Вас для меня, и приму меры, чтобы этот отказ строго соблюдался».

Не успела Каролина получить это письмо, как в ее жизни произошел новый крутой поворот. Правительство Франции, очень довольное Опиком, 20 февраля 1851 года назначило его послом в Великобританию. То было весьма существенное продвижение по службе. На семью со всех сторон сыпались поздравления. Французская колония и высокопоставленные чиновники Константинополя сожалели об отъезде этой любезной и столь гармоничной пары. Однако, несмотря на то, что Министерство иностранных дел оказало ему большую честь, предложив стать послом в Лондоне, Опик решил отказаться от этого поста, который заставил бы его — помимо собственной воли — шпионить за королевским семейством принцев Орлеанских, нашедших после революции 1848 года приют в Англии. Ведь в прошлом именно этому семейству Опик был обязан многими милостями. В высших инстанциях с пониманием отнеслись к его позиции и предложили взамен посольство в Испании.

По прибытии в Париж 3 июня 1851 года чета Опик остановилась в гостинице «Данюб», на улице Ришпанс. Узнав о возвращении матери, Бодлер испытал прилив прежних нежных чувств. «Сегодня г-н Ансель сообщил мне, что Вы прибыли в Париж, — пишет он матери 7 июня. — Он сказал также, что Вы хотите меня видеть. Я очень рад этому и должен признаться, что, если бы Вы не проявили инициативу, я был готов первым просить у Вас разрешения увидеться с Вами. Только вот наш милейший г-н Ансель зря пообещал Вам, что я приеду Вас повидать. Он сказал это, исходя из лучших побуждений. Я хотел бы иметь возможность выразить Вам мои чувства, без вреда для Ваших привязанностей; одним словом, Вы легко поймете, почему мое достоинство не позволяет мне прийти к Вам. С другой стороны, мое уважение к Вам не позволяет мне принять Вас у человека, которого вы ненавидите. Поэтому я жду, что из любви ко мне Вы согласитесь приехать в Нёйи, в квартиру, где я живу один. В ближайшее воскресенье и понедельник я не собираюсь выходить из дома. Если в это письмо как-то ненароком вкралось какое-нибудь слово, выражающее неудовлетворение, не сердитесь, Вы же знаете, как я неловок в моих писаниях». Вскоре он сообщает, каким образом ей удобнее всего добраться до него; «Недалеко от твоей гостиницы, у церкви Мадлен, есть дилижансы до Нёйи; такие же есть и на площади у Лувра, и на улице Риволи, туда же идут дилижансы, следующие до Курбевуа. До свидания, целую тебя».

Наверное, во время этой первой встречи мать и сын болтали без умолку и плакали, плакали в объятиях друг друга.

Следующая встреча должна была состояться 21 июня. Но произошло недоразумение, какая-то недоговоренность относительно часа и места встречи. Бодлер напрасно ждал Каролину в кафе «Бертельмо», в саду Тюильри, неподалеку от ее гостиницы. Он незамедлительно назначил ей новое свидание: «Я буду здесь, на этом же месте, завтра, от полудня до двух часов, — написал он ей в записке. — Мне хочется, чтобы ты смогла прийти, но я не хочу ничего тебе навязывать […] Я понимаю, что ты занята, что у тебя тысяча обязанностей и визитов, но это место находится на расстоянии всего десяти минут ходьбы от твоей гостиницы, и к тому же, если ты не сможешь прийти, тебе нетрудно будет прислать между двенадцатью и двумя часами человека с письмом, которого я узнаю по письму у него в руках». Но на следующий день в Париже шел проливной дождь. Бодлер тотчас послал матери записку: «Я не хочу, чтобы ты выходила на улицу в такой ливень и промокла из-за этого дурацкого свидания в кафе. Надеюсь, эта записка застанет тебя дома и не даст тебе выйти из-за меня». Он предложил ей приехать к нему в Нёйи 23 июня.

Эта их встреча оказалась последней перед долгой разлукой. Чета Опик готовилась к отъезду в Мадрид. Бодлера это обстоятельство огорчило меньше, чем он предполагал. Эти встречи украдкой с матерью, хотя и давали ему какой-то заряд бодрости, одновременно расстраивали его. Он чувствовал, что не сможет вылечить ее от буржуазных предрассудков, так же как и она не сумеет превратить его в трудолюбивого, экономного, почтительного и послушного сына. Но ему хотелось успокоить ее, прежде чем она опять уедет со своим престижным мужем. И 9 июля 1851 года он отправляет ей примирительное письмо: «Дорогая мамочка, ты просила написать тебе письмецо до твоего отъезда, хотя бы несколько слов, подтверждающих мое удовлетворительное состояние духа и мои чувства по отношению к тебе. Наверное, тебе хочется перед отъездом удостовериться в моей устойчивости. Думаю, что смогу дать тебе полную гарантию этого. Ты, наверное, поняла, какую безграничную радость я испытал от свидания с тобой. Уверяю, я и сам не верил в такое. Я ожидал холодного испытующего приема. И заранее напрягся. А ты меня совершенно разоружила и внушила мне полную веру в будущее. Делай все, что сможешь, все, что врачи и осторожность тебе подскажут, чтобы сохранить здоровье, чтобы ты могла воспользоваться крохотными радостями, которые я надеюсь тебе доставить, в возмещение стольких неприятностей, огорчений и забот. Не только в моих собственных интересах, но и чтобы доставить тебе законное удовлетворение, обещаю никогда не позволять себе никаких отклонений от нормы, столь опасных для здоровья, для души и для достатка. Обещаю тебе упорно работать, не только для того, чтобы разделаться с долгами, которые делают мое положение столь двусмысленным и тягостным, но также и для установления правильного режима, способного защитить человека от всяких глупостей и страстей, постоянно бушующих в нас […] Я буду писать тебе два раза в месяц».