Марсель Мижо - Сент-Экзюпери

Пока что я опустошен. Не знаю, когда уже на меня найдет безразличие от большой усталости и смертельная жажда покоя.

Ну что тут кому расскажешь? Ничего. У меня болят плечи. Очень болят. Как если бы я носил чересчур тяжелые мешки. Высовываюсь из кабины. Сквозь зеленое пятно я различил совсем близкое дно. Такое близкое, что мне видны все детали. Но пинок ветра разбивает рисунок на стекле.

После часа и двадцати минут борьбы мне удалось подняться на триста метров. Чуть южнее я заметил на море длинный след – как бы голубую реку. Я решил дать себя снести к этой реке. Здесь я не продвигаюсь вперед, но меня и не относит назад. Если бы мне удалось достичь этой реки, которая в силу каких-то причин защищена от ветра, возможно, я смогу мало помалу добраться до берега. И я даю сносить себя влево. Неистовство ветра как будто утихает.

Мне потребовался целый час, чтобы покрыть, десять километров. Затем под прикрытием скал я продолжал спускаться к югу. Я пытаюсь теперь набрать высоту, прежде чем лететь над землей к аэродрому. Мне удается удерживаться на высоте трехсот метров. Погода все еще ужасная, но никакого сравнения. Кончено...

На посадочной площадке я замечаю сто двадцать солдат. Их вызвали сюда ради меня, из-за циклона. Приземляюсь среди них. После часа усилий самолет удается ввести в ангар. Вылезаю из кабинки. Ничего не говорю товарищам. Я хочу спать. Медленно шевелю пальцами. Они все еще не отошли. Едва вспоминается: еще не так давно мне было страшно. Страшно? Я наблюдал удивительное зрелище. Что за удивительное зрелище? Не знаю. Небо было голубое, а море – белое-белое. Я должен бы рассказать о своем приключении, ведь я возвращаюсь из такого далека! Но я никак не могу ухватить происшедшего со мной. «Представьте себе: море белое... бело-белое... еще белее...» Нагромождением эпитетов ничего не передашь. Этот лепет ничего не передает.

Ничего не передает, потому что нечего и передавать. В мыслях, которые тебе сверлят мозг, в этих исстрадавшихся плечах не кроется, по существу, никакой драмы. Никакой драмы не кроется и в конусообразном пике Саламанки. Он был начинен взрывчаткой, как пороховой склад. Но если сказать это, будут смеяться. И я сам... проникся почтением к пику Саламанки. Это все. Никакой драмы в этом нет.

Никакой драмы, ничего волнующего нет ни в чем, кроме человеческих взаимоотношений. Возможно, завтра я почувствую волнение, приукрашивая свое приключение, воображая себя, живого, себя, разгуливающего по земле людей, – гибнущим в циклоне. Это будет передержкой, ибо того, кто руками и ногами боролся с циклоном, никак нельзя сравнить со счастливым человеком завтрашнего дня. Он был слишком занят.

Моя добыча невелика. Я сделал лишь незначительное открытие. Вот оно, мое свидетельство: как отличить от обычного образа действий волевой акт, когда нет больше обмена информации?

Вероятно, мне удалось бы вас взволновать, расскажи я вам сказку о каком-нибудь несправедливо наказанном ребенке. А я вас приобщил к циклону и все же вряд ли взволновал. Да разве в кино, утопая в глубоком кресле, мы не наблюдаем точно так же бомбардировку Шанхая? Мы можем без ужаса любоваться столбами дыма и пепла, которые медленно выбрасывают в небо эти превращенные в вулкан земли. А между тем, как и зерно из закромов, как и наследие поколений, как и семейные сокровища, эта переработанная на дым плоть сожженных детей медленно удобряет почву.

Но сама по себе физическая драма волнует нас только тогда, когда нам делается очевидным ее духовный смысл.

Консуэло

Сент-Экзюпери вернулся из очередного рейса в Патагонию. Еще два дня тому назад в Пунта-Аренас, прислонившись к фонтану, он смотрел на проходящих девушек, которых не знал и никогда не узнает.

«Что я могу знать о девушке, которая возвращается домой неторопливо, потупя взор и сама себе улыбаясь, уже полная выдумок и восхитительной лжи?» – спрашивает он себя в «Земле людей» как раз по поводу девушек из Пунта-Аренаса.

Он пролетел две тысячи километров с остановками в Сан-Хулиане и Байя-Бланке. От пустынных земель, горбившихся лавой, он добрался до зеленеющих равнин, до более оживленных мест – до более цивилизованных, как говорится. Он снова вернулся к безрадостной жизни среди шумных улиц Буэнос-Айреса, побывал в конторе компании, но остался там недолго. Завтра он составит свой рапорт и пошлет его во Францию следующей почтой. На будущей неделе г-н Дора его прочтет. Он будет знать, что промежуточные аэродромы организуются, что Линия оборудуется и все идет хорошо.

Затем, не найдя друга, с которым бы провести вечер, – супруги Гийоме находились в Чили, другие товарищи – кто в Натале, кто в Асунсьоне, – не желая пойти в кафе или в кино, Сент-Экс загрустил и, как всегда, когда с ним не было его товарищей, почувствовал свое одиночество.

Сидя за столом с наваленными на нем книгами, тетрадями, листами бумаги, исписанными его тонким почерком, Сент-Экзюпери закурил сигарету и жадно затянулся. С улицы доносился шум, походивший на морской прибой.

Сент-Экзюпери взял в руки листы рукописи «Ночной полет», вытащил авторучку и принялся перечитывать то, что написал. Нет, он не мог работать сегодня вечером. Для того чтобы писать, ему было необходимо какое-то возбуждение, нужны были перед этим разговоры, нужно было разгорячиться спорами. Он никогда так хорошо не работал, как вернувшись поздно вечером к себе после беседы с друзьями.

Отложив рукопись начатого романа, Сент-Экзюпери взял свой блокнот и написал в нем несколько строк:

«Она сумела создать свой мир из помыслов, звуков голоса и молчаний возлюбленного, и отныне все, за исключением друга, для нее не более как варвары. Эта девушка замкнулась в своей тайне, в своих привычках, в певучих отголосках своей памяти. Я чувствую, что она дальше от меня, чем если бы мы находились на другой планете. Вчера только рожденная вулканом, травянистыми лужайками или солеными водами моря, – она уже полубожества».

Мысль его все возвращалась к молодым девушкам Пунта-Аренаса, медленно шагавшим с опущенными глазами. Он снова видел, как они проходят мимо фонтана, у которого он стоит, прислонившись, и от этого он чувствовал себя еще более одиноким.

«Я ожидаю встретить девушку – красивую, и умную, и полную очарования, и веселую, и успокаивающую, и верную, и... и такую я не найду.

И я однообразно и скучно ухаживаю за разными Колеттами, Полеттами, Сюзи, Дэзи, Габи серийного производства, которые, не проходит и двух часов, надоедают мне. Это залы ожидания».

Нет, Антуан написал это не в ту минуту, о которой идет речь. Это выдержка из письма от 1924 года, адресованного из Парижа Габриэли (Диди), сестре писателя.