Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

Глава третья

Жертва режима

Ответ на «укол»

Независимо от того, кто, где и как встречал новый 1930 год, 1-е января наступило. Этот день Маяковский провёл в своём обычном рабочем ритме, о чём свидетельствует его телеграмма, отправленная в Ленинград – в ответ на телеграмму из клуба Ижорского завода:

«Москва, Дом печати, Маяковскому. Рабочие Ижорского завода просят Вас выступить в Колпине на вечере, посвящённому Вашему творчеству. Сообщите условия и день приезда…»

1 января поэт ответил:

«Могу выступить между 7 и 10 января. Условие: проезд, остальное по усмотрению клуба. Телеграфируйте заранее день выступления. Маяковский».

3 января Лили Брик записала в дневнике:

«Володя почти не бывает дома».

Маяковский не только «не бывал дома», он ещё, по словам Аркадия Ваксберга, «никого не предупредив (даже Лилю и Осипа)», совершил некий весьма решительный поступок – подал заявление в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП). Вот оно:

«В осуществлении лозунга консолидации всех сил пролетарской литературы прошу принять меня в РАПП.

1) Никаких разногласий по основной литературно-политической линии партии, проводимой В ОАППом, у меня нет и не было.

2) Художественно-методологические разногласия могут быть разрешены с пользой для дела пролетарской литературы в пределах ассоциации.

Считаю, что все активные рефовцы должны сделать такой же вывод, продиктованный всей нашей предыдущей работой.

Вл. Маяковский

3/I – 30 г.»

ВОАПП – это Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарских писателей, заменившее в 1928 году ВАПП (Всероссийскую ассоциацию пролетарских писателей).

Некоторые биографы Маяковского считают дату, указанную на заявлении поэта, опиской. И датируют этот документ 3 февраля.

Но есть свидетельства, которые январскую дату подтверждают. Например, литературный критик Владимир Андреевич Сутырин, работавший тогда секретарём ВОАППа, утверждал, что узнал о желании Маяковского вступить в РАПП от него самого в самом начале января 1930 года. Однако решение вопроса затянулось из-за отсутствия в Москве многих руководителей РАППа. Когда же они появились, им понадобилось какое-то время для осмысления ситуации.

Точка зрения Сутырина выглядит достаточно убедительной.

Бенгт Янгфельдт обратил внимание на то, как похоже начало заявления Маяковского на заголовок передовицы газеты «Правда» от 4 декабря 1929 года, которая называлась «За консолидацию всех сил пролетарской литературы». В ней РАПП объявлялся орудием партии в области литературы. Иными словами, своим заявлением в РАПП Маяковский хотел достойно ответить рефовцам, пытавшимся больно уколоть его своим предновогодним вышучиванием.

7 января Маяковский объявился, наконец, в Гендриковом, о чём свидетельствует запись в дневнике Лили Брик:

«Долго разговаривала с Володей».

Судя по тем событиям, которые вскоре произошли, речь, скорее всего, могла идти о том, как сломить нежелание англичан выдать Брикам въездную визу в Великобританию.

Маяковский мог предложить ход, многократно им проверенный и неизменно дававший положительный результат: устроить небольшую газетную шумиху. Ведь практически перед каждой его «ездкой» за границу в газетах появлялись статьи, громившие самого поэта и возглавляемый им Леф. Одновременно устраивались многолюдные диспуты или просто встречи с читателями, на которых Маяковский «отбивался» от наседавших на него критиков и просил собравшихся дать ему «командировочное задание», чтобы он реализовал его во время пребывания в зарубежье.

Взяв этот «образец» за основу, можно было устроить точно такой же газетный «шум» и вокруг Бриков, выставив их как лиц, чуть ли не преследуемых советской властью. Статью антибриковского содержания можно было напечатать в той же «Комсомольской правде», с которой поэт тесно сотрудничал. Британские спецслужбы тотчас возьмут эту публикацию на заметку. А через несколько дней в той же газете появится опровержение, затем ещё одно. И дело будет сделано – англичане своё отношение к Брикам мгновенно изменят.

Вполне возможно, что Лили Брик и Маяковский самым подробным образом обсудили и содержание газетной заметки, критический тон которой должен был быть таким же сильным, как и возмущение слушателей «Бани» по поводу намечавшейся поездки на курорт (Зелёный Мыс под Батуми) товарища Победоносикова и мадам Мезальянсовой. Таким образом, пьеса, своим сатирическим кнутом безжалостно стегавшая отрицательных персонажей, должна была помочь некоторым их прототипам совершить реальную развлекательную поездку.

Начало года

В первой декаде января у Маяковского состоялся важный разговор с Вероникой Полонской. Она потом написала, что в начале 1930 года…

«Владимир Владимирович потребовал, чтобы я развелась с Яншиным, стала его женой и ушла из театра.

Я оттягивала это решение. Владимиру Владимировичу я сказала, что буду его женой, но не теперь.

Он спросил:

– Но всё же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать всё, что для этого нужно?

Я ответила:

– Да, думать и делать!

С тех пор эта формула «думать и делать» стала у нас как пароль.

Всегда при встрече в обществе (на людях), если ему было тяжело, он задавал вопрос: «Думать и делать?». И, получив утвердительный ответ, успокаивался».

8 января Верховный суд СССР рассмотрел дело Григория Беседовского, которому инкриминировали «присвоение и растрату государственных денежных сумм в размере 15 270 долларов 04 цента». Дипломат-расстратчик был заочно приговорён к десяти годам лишения свободы «с конфискацией всего имущества и с поражением в политических и гражданских правах на 5 лет».

8 января (на следующий день после «долгого разговора» с Лили Брик) Маяковский отправился в Политехнический музей, в большой аудитории которого проводился диспут на тему «Нужна ли нам сатира?» Народу как всегда собралось очень много.

Вопреки едкому замечанию Демьяна Бедного, однажды заявившего, что в Политехнический музей ходит лишь «музейная шушера», это мероприятие было организовано весьма солидно. Вёл его хорошо известный московской публике журналист Михаил Ефимович Кольцов (он же – видный советский разведчик, о чём, естественно, мало кому было известно).