Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
И женщины Кубы любили.
Споем про Эрнесто,
Споем про тебя, Че Гевара…
Группа «Уматурман» (Uma2rman)
Че Гевара
Замелькали тени. Здрасьте, вот и пехота.
Третий день подряд на нас ведется охота,
Обложили не спеша, сжимают кольцо.
Нас семнадцать – все мы партизаны со стажем.
Я – Эрнесто Че Гевара, вроде как старший.
Сотни раз мы все смотрели смерти в лицо.
Припев:
На том конце, на том берегу,
Кто ждет меня к завтраку или к обеду.
На том конце, на том берегу,
Кто ждет меня, слышите, я не приеду.
Лес кишит летающим свинцом и врагами,
И земля чужая у меня под ногами,
Но есть еще сигара и патронов штук семь.
Шансы, словно облака небесные, тают,
Надо вырваться, но только сил не хватает,
И ребята, к сожалению, живы не все.
Припев 2 раза
Вот и все. Похоже, сил осталось не много,
Кончились патроны и простреляны ноги,
Но сигары все еще горит огонек.
Счастливы враги, им Че Гевара достался.
Парень, что пришел меня убить, растерялся.
Я – мужчина, не робей, стреляй, паренек…
Припев.
Хулио Кортасар[13]
Воссоединение
Я вспомнил старый рассказ Джека Лондона, в котором герой, прислонившись к дереву, готовится достойно встретить смерть.
Эрнесто Че Гевара, «Горы и равнина»
Все было хуже некуда, но, по крайней мере, мы избавились от проклятой яхты, от блевотины, качки и раскрошившихся волглых галет, от пулеметов, молчавших в присутствии наших до омерзения заросших щетиною лиц, когда утеху мы черпали лишь в крохах чудом не подмокшего табака – Луису (чье настоящее имя вовсе не Луис, но мы дали клятву забыть, как нас зовут, пока не наступит решающий день), так вот, Луису пришла в голову блестящая мысль хранить табак в жестянке из-под консервов; мы открывали ее так осторожно, будто она кишела скорпионами. Но какой там, к лешему, табак или даже глоток рома в чертовой посудине, что моталась пять дней, словно пьяная черепаха, остервенело сопротивляясь трепавшему ее норду, туда-сюда по волнам. Мы до мяса ободрали себе руки ведрами, вычерпывая воду, меня донимала астма – дьявол бы ее подрал, – и половина из нас корчилась от приступов рвоты, словно их резали пополам. У Луиса во вторую ночь даже пошла какая-то зеленая желчь, а он себе знай смеется, и тут еще из-за норда мы потеряли из виду маяк на Кабо Крус – беда, какой никто не предвидел. Называть это «операцией по высадке» было все равно что еще и еще извергать желчь, только от злости. Зато какое же счастье покинуть шаткую палубу, что бы ни ждало нас на суше – мы знали, что нас ждет, а потому не слишком волновались, – и, как на грех, в самую неподходящую минуту над головой жужжит самолет-разведчик – что ему сделаешь? Топаешь себе по трясине или что там под ногами, увязнув по грудь, обходя илистые выпасы и мангровые заросли, а я-то, как последний идиот, тащу пульверизатор с адреналином, чтобы астма не мешала идти вперед; Роберто нес мой «спрингфилд», стараясь облегчить мне путь по топи (если только это была топь – многим приходило в голову, что мы сбились с пути и вместо твердой земли пришвартовались к какой-нибудь отмели милях в двадцати от нашего острова…), и вот так на душе паршиво, только паршивыми словами и ругаться; все смешалось, и мы испытывали и неизъяснимую радость, и бешенство из-за передряги, которую устраивали нам самолеты; и что еще ждет нас на шоссе, если мы когда-нибудь туда дойдем, если мы действительно на прибрежной трясине, а не кружим, как ошалелые, по глинистому бугру, потерпев полное поражение – к ехидному злорадству Павиана в гаванском дворце.
Никто уже не помнит, сколько все это продолжалось, мы измеряли время прогалинами в зарослях высокой травы, участками, где нас могли расстрелять с бреющего полета; отдаленный вопль слева от меня испустил, должно быть, Роке (его я могу назвать подлинным именем – жалкий скелет среди лиан и жаб), но дело было в том, что от всех наших планов осталась лишь конечная цель – добраться до гор и воссоединиться с Луисом, если и ему удастся прибыть туда; остальное распалось в прах от норда, высадки наудачу, болот. Но будем справедливы, хоть одно получилось по плану – атаки вражеской авиации. Их предусмотрели и вызвали, и они не заставили себя ждать. И хотя мое лицо еще морщилось от боли из-за выкрика Роке, привычка относиться ко всему с иронией помогала мне смеяться (астма душила меня еще пуще, и Роберто нес мой «спрингфилд», чтобы я мог носом вдыхать адреналин, носом – почти у края жижи, заглатывая больше тины, нежели лекарства); ведь если самолеты атакуют нас здесь, значит, мы не перепутали место высадки, в наихудшем случае мы отклонились на несколько миль, но за выпасами обязательно откроется шоссе, а за ним – равнина во всю ширь и первая гряда холмов на севере. Была известная пикантность в том, что неприятель с воздуха подтверждал правильный ход нашей операции.
Прошло Бог весть сколько времени, стемнело, и мы вшестером очутились под худосочными деревьями, впервые почти на сухой почве, жуя чуть влажный табак и раскисшие галеты. Никаких вестей о Луисе, Пабло, Лукасе; тоже где-то бредут, быть может, уже мертвы, во всяком случае – такие же неприкаянные и вымокшие до нитки, как мы. Но меня согревало особое чувство оттого, что с концом этого по-лягушачьи прожитого дня мысли вставали в строй, а стало быть, смерть, более близкая, чем когда-либо, не будет уже шальной пулей на болоте, но разыгранной по всем правилам и в совершенстве оркестрованной партией. Неприятель, должно быть, держал под контролем шоссе, оцепив трясину, ожидая, что мы появимся по двое или по трое, измотанные голодом среди топи и населяющих ее тварей. Теперь все было видно как на ладони, и четыре стороны света будто лежали у меня в кармане; смех разбирал чувствовать себя таким живым и бодрым в
