Сергей Куняев - Николай Клюев

Это письмо стало для Блока новым потрясением, о чём свидетельствуют записи в его дневнике от 6 декабря: «Я над Клюевским письмом. Знаю всё, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу» (6 декабря). И через три дня: «Послание Клюева все эти дни — поёт в душе. Нет, — рано ещё уходить из этого прекрасного и страшного мира». 17 декабря: «Писал Клюеву: „Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом“». Блок объясняет ему своё состояние и одновременно оправдывается в чём-то сущностном перед самим собой. Посылает переписанное письмо Николая Городецкому и его жене: «Серёже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас». В доме у Мережковских зачитывает текст письма и встречает обжигающую реакцию: «Я читал письмо Клюева, все его бранили на чём свет стоит, тут был приплетён и П. Карпов. Будто христианство — „ночное“, „реакционное“, „соблазнительное“… Итак — сегодня: полное разногласие в чувстве России, востока, Клюева, святости…» Блок показывает письмо Марии Павловне Ивановой, которой будет посвящено стихотворение «На железной дороге», и выписывает в дневник текст её письма к Александре Андреевне Кублицкой-Пиоттух — своей матери, самому дорогому для Блока человеку. Александра Андреевна сама пишет Ивановой: «Клюев нынче осенью провёл с Сашей несколько дней. Сидит по ночам. Я думаю, Вы поймёте всю важность этого Крещения». Но Иванова ничего не пожелала понять: «Когда я начала читать, то мне очень понравилась красота образов и сравнений, но так от начала и до конца и была одна красота. Из-за этой красоты и до сути не доберёшься… По письму могу сказать, что поэт совсем закрыл человека. Видно, что он любит А-ра А., но уж очень много берёт на себя, предъявляя такие обвинения, угрозы, чуть ли не заклинания. Куда он зовёт? Отдать всё и идти за ним, и что же делать? Служить России? Но это ведь даже не Россия, а его дикий бор только, неужели истина только там?.. Перезвон красивых фраз, и А. А. принял это очень к сердцу только потому, что, вероятно, сам переживал разные сомнения, и вот в этой-то борьбе с самим собой гораздо больше Бога, чем в горделивой уверенности в своей правоте Клюева… Удивляюсь, что Клюев, только написав А. А. разные обвинения и не зная даже, как их примет А. А., через несколько строчек уже дарует ему прощение: нет, не нравится мне это… У Клюева очень много гордости и самоуверенности, я этого не люблю…» Характерно, что к словам «очень уж много берёт на себя» Блок делает примечание: «Моё». То есть узрел гордыню там, где её не было. Так и потянулся за Клюевым шлейф гордеца и елейника одновременно. Так о нём и будут вспоминать многие — от Городецкого до Ходасевича.

А ведь ещё недавно Блок записывал в дневник, как одно воспоминание о Клюеве подвигло его на поступок, противный всему его существу. 1911 год ознаменовался двумя событиями, всколыхнувшими Россию: убийством Столыпина и ритуальным убийством мальчика Андрея Ющинского. Последнее так и осталось нераскрытым, подозреваемым по нему проходил Мендель Бейлис. До суда ещё было далеко, а «прогрессивная общественность» уже забила в набат. Владимир Короленко написал воззвание «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)», опубликованное 30 ноября в газете «Речь». «Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы поднимаем голос против вспышки фанатизма и тёмной неправды. Исстари идёт вековечная борьба человечности, зовущая к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения…» И так далее и тому подобное. Набора трескучих фраз оказалось достаточно, чтобы либеральное литературное сообщество, не дожидаясь окончания следствия, возмутилось «приступом мракобесия». Добровольцы ходили собирать подписи, под воззванием поставили автографы Горький, Леонид Андреев, Мережковский, Зинаида Гиппиус, Сологуб и др.

«Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой), — записал Блок 27 ноября. — После этого скребёт на душе — тяжёлое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал — вот последнее…» Здесь важно всё: и с нажимом написанное «дважды» — свидетельство настырности студента и насилия Блока над собой, и обращение к авторитету Клюева в данной ситуации. И неизбежен вопрос: почему Блок был уверен, что «Клюев бы подписал»?

Основания у него для такого заключения были. Очевидно, с Клюевым состоялся соответствующий разговор — не могла эта животрепещущая тема не возникнуть. И, видимо, Клюев обозначил своё отношение к данной истории.

Объяснение одно: сами староверы подвергались обвинениям в ритуальных убийствах. Это обвинение, в частности, содержится в знаменитом «Розыске о раскольнической брынской вере, о учении их, о делах их, и изъявление, яко вера их не права, учение их душе вредно и дела их не богоугодна» святого Димитрия Ростовского наряду с такими же «правдоподобными» утверждениями, как причащение у староверов изюмом и салом или того, что литургию у них творят девки.

Павел Иванович Мельников, чья деятельность как государственного чиновника была направлена на искоренение раскола — «язвы государевой», — сам был лютым гонителем староверов — «зорителем» волжских скитов и часовен. Уже в эпоху александровских реформ он заявил в «Записке о русском расколе», что не считает раскол более опасным для государства и находит вредным всякое его преследование. Романы Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах» стали классическими произведениями, воспроизводящими быт тех самых волжских скитов, в уничтожении которых он принимал активное участие. Так вот, Мельников в одном из «Писем о расколе» специально остановился на роли пресловутого «Розыска» святого Димитрия Ростовского: «Вообще до сих пор история составления „Розыска“ не подвергнута ещё надлежащей критике, не объяснено, что в этом сочинении принадлежит самому св. Димитрию и что другим лицам… Припомним, однако, что все сведения о раскольниках, о их сектах и действиях св. Димитрий прямо называет не своими, а полученными от других… В „Розыске“ есть места, описывающие раскольников в неправильном, искажённом виде, и это раскольниками ставится в упрёк св. Димитрию. Они говорят, будто он вымышлял много. Но он не вымышлял, а записывал всё, что слышал, и потому неточность рассказа падает не на св. Димитрия, а на сообщавших ему неверные слухи…» Так одна несправедливость влечёт за собой другую, один злобный навет, полученный из чужих рук, становится причиной нового злобного всплеска — и конца этому не предвидится до тех пор, пока не будут установлены непреложные факты происхождения ненавистнических нелепиц, громоздящихся одна на другую, и их причинно-следственная связь.