Наталья Трауберг - Сама жизнь

Тем летом Владик Зелинский, будущий отец Владимир, привел ко мне своего бывшего коллегу по кафедре перевода в Институте философии. Звали его Юра Мальцев, а бывшим он стал потому, что писал начальству примерно такие письма: при советской власти я жить не могу, пустите меня в Италию. Его иногда клали в психушку, но выпускали и не сажали. Однако заработать он мог только переводами с итальянского. Мне как раз предложили вырезать статьи из «Osservattore Romano» и переводить их. Я вырезала, отдавала ему, относила перевод в Патриархию, получала деньги и опять отдавала ему. Подписи, конечно, не было – перевел кто-то, и ладно. Так многие тогда кормились.

Так шло до февраля или марта 1974 года. Вот-вот должны были уехать Шрагины, оставался год до отъезда Агурских. Марина Глазова присылала стихи, мы обе поливали их слезами, она – там, я – здесь. В «тихой, похожей на Назарет Матвеевке», как писал мне один друг из Святой Земли, Мальцев бывал часто и сидел подолгу, как привыкший к одиночеству холостяк. Когда мы с дочкой Марией и котом Кешей собирались на кухне – он иногда с нами разговаривал.

И вот однажды он сказал, что на отъезд уже не надеется. Тринадцатилетняя Мария, как Валаамова ослица, сразу произнесла: «Юра, вы до Пасхи уедете». Он вежливо объяснил, что чудес не бывает, печально послушал ее рассказы о домашних и общемировых чудесах и обещал, что, если уедет, немедленно пришлет ей самую лучшую книгу о кошках. Он уехал, именно до Пасхи. Кажется, кагэбэшники так от него устали, что предложили жениться на какой-то еврейской барышне и убираться в свою Италию.

Май был холодный и невыносимо печальный. Володя Муравьев пил по полбутылки кубинского рома, украшенного котами (белый, рыжий, черный), и страшно страдал, представляя – что ждет его детей, из которых Алеша и Надя были уже тут, на земле -ему пять, ей три с половиной, – Аня же собиралась родиться в начале осени. Я пыталась вещать, как все та же ослица, что Бог сильней советской власти. В. М. иногда немного утешался, иногда – нет.

«Томасина» пришла 24 июня. Мои дети были в Литве (Томас вообще тогда жил там). Мы с Кешей, в Матвеевке, не особенно жили. Молились и трудились без перерыва, но остальное, честно говоря, жизнью назвать трудно.

Пошла я на почту, принесла книжку. Был мокроватый, очень зеленый день. Я села в старое кресло и не встала, пока не дочитала до конца. Когда я вспоминаю, мне кажется, что я, как Алиса, плавала в озере слез. Вероятно, дня через два я стала переводить, начиная с середины. Кончила примерно к августу и сразу пустила в самиздат.

Собственно, «Томасина» и есть «сама жизнь». Мне и сейчас кажется, что она ближе к правде, чем книги, на которых я росла – «Леди Джейн», «Маленькая принцесса», эпос Луизы Олкотт; не лучше – те, может, и прекрасней, – но именно «ближе к жизни». Доказать это нельзя.

Через много лет, в марте 1998 года, я разбирала в Оксфорде честертоновский архив. Его героический хранитель, Эйдан Мэкки, гуманно предложил поесть, и мы пошли в паб «Белая лошадь» (как бы Честертон обрадовался! Почему- см. статьи о нем). Эйдан зашел отдать ключ проктору. На его дверях было написано: Dr Gregory Glazov. Сам он уехал к Колоту, своему отцу, моему старому другу, а жена Риджина катала по комнате очень маленькую девочку. Звали ее, как выяснилось, Талифа – именно Talitha, а не Tabitha, что бывает, особенно у кошек. Я завопила: «Tomasina!» Сошлись все концы, и Риджина даже не очень удивилась, что к ней, как бы случайно, зашла тетка, о которой столько рассказывали ее свекор и свекровь.

Брат осел

г

Над холмами Литвы…

А вот еще – скорее картинка, чем притча. Кончалось лето 1980 года – Афганистан, Олимпийские игры в Москве, очень тяжелая болезнь моей мамы, почти неприкрытый обыск под видом «проверки санитарных условий». Мы снова жили в Литве, дети попросили, Москва стала совсем уж нечеловеческой. Правда, я туда часто ездила. В ноябре 1979-го родился мой старший внук Матвей, в мае 1980-го увезли в больницу маму, у которой пошла горлом кровь. Май был

со снегом, и, стоя в больнице у окна, я думала о том, что еще не время – папа без нее рухнет. Мама выздоровела, и даже не совсем понятно, что это было -вроде бы, лопнул в бронхах сосуд.

Август был получше других месяцев. У нас жил очень слабенький Мотька, Мария готовилась к свадьбе, я переводила «Мерзейшую мощь» Льюиса. Числа 20-го Мария вышла замуж; немного позже приехали три московских католика, Александр и два Владимира. С ними и с тайным доминиканским священником мы слушали сквозь треск, как начинается Польша.

Именно тогда, на самой границе августа и сентября, я незаметно закончила перевод «Ослиного чуда». Несколько человек засели на кухне и стали делать три квадратные книжечки. Мать Матвея, Оля, их напечатала с пробелами в разных местах. Туда мы и клеили картинки, в каждую книжку – свои. Цветы, ослов, колосья, веревки, перышки, виды Ассизи, лицо Иоанна XXIII (мы навырезали его из открыток и польских журналов). Можно ли передать, что мы делали то же самое, что Лори в «Томасине», когда она ткала? Переламывалось время, и еле живые, очень боявшиеся, довольно усталые люди действовали там, где цветы, ослы и ангелы. Сохранилась ли хоть одна из этих книжечек? По законам «самой жизни» – скорее, да.

Туфельки ставь ровно

23 июня 2005 года в Литве на 85-м году жизни скончался францисканский монах отец Станисловас (в миру – Михаил) Добровольские.

Наталья Леонидовна Трауберг знала его лично и близко многие годы. Она любезно согласилась поделиться с читателями журнала «Истина и Жизнь» своими воспоминаниями об этом во всех отношениях замечательном человеке.

–КакВы познакомились с отцом Станисловасом? Это была случайная встреча?

Я познакомилась с ним почти сразу как переехала в Литву из Москвы. Это был 1962 или 1963 год, шел Второй Ватиканский Собор. Тогда случилось чудо явления Божией Матери под Молетай, и в Литве пошел слух, что, вот, Добровольские очень скептически к этому чуду отнесся…

Его сомнения о чуде в Молетай – это первое, что Вы о нем услышали?

–Да. Он, как и полагается правильному западному христианину, не верил в обилие чудес. Не то, чтобы категорически отрицал такую возможность, но считал, что нужно все тщательно проверить.

И мне это очень понравилось.

Вообще же, рассказал мне о Добровольскисе впервые, кажется, Пранас Моркус и очень удивлялся тому, что я ничего об этом человеке не знаю. Его к тому времени знала уже без преувеличения вся Литва, хотя из лагеря он вернулся сравнительно недавно.

Когда, в каком году?

Садились они все году в 1946-м-1947-м, а выходили, так, в 1954-м-1955-м.