Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

Весной, перед самой Победой, мы с мамой поехали в Лубны. Это недалеко от Харькова. Там было все дешевле, чем у нас на базаре. После трудной зимы мама хотела меня подкормить, поставить на ноги. Мама теперь чаще бывала со мной, даже советовалась — ведь тети Вали рядом не было. Вот почему и в Лубны мы поехали вместе.

Чего только на базаре в Лубнах не было: и блинчики с мясом и творогом, и вареники с картошкой, и куличи, и соленые красные помидоры... Мы купили целую корзину яиц, курицу, большой каравай пшеничного хлеба и две бутылки молока на обратную дорогу.

В вагоне мама подсчитывала, сколько она сэкономила и на сколько в Харькове на базаре все дороже. Ее рука все время судорожно шныряла за пазуху, где она всегда держала деньги.

Поезд часто останавливался. Входили и выходили все новые и новые люди. Зашла и потеснила нас пара — муж и жена. Чем ближе к Харькову, тем теснее и теснее становилось в вагоне. К концу нашего путешествия в купе со всех сторон висели ноги, головы, мешки, чемоданы.

В пыльном окне садилось желтое солнце. Я подумала, что хорошо бы домой вернуться до наступления темноты. С нами такие продукты, а с вокзала до дома идти не менее часа... страшно.

—     Девочка, а сколько тебе лет? Как тебя зовут?

«Начинается»...— подумала я и покосилась на женщину, что потеснила нас.

—     В каком ты классе и почему ты не в школе?

Я посмотрела на маму.

—    Так надо, — ответила за меня мама.

—    Я еще учусь и в музыкальной школе... сразу в двух. Вот, — сказала я, чтобы она не приставала больше к маме.

—    Какая умница. Ты играешь? Молодец.

—     Вообще-то играю, но больше пою.

—     Вот как! Может, ты нам споешь? А мы послушаем. Или ты стесняешься?

Мне услышать, что я «стесняюсь петь», — ну это... даже и слова не подберу - смешно. Да у меня внутри сразу разлилось такое блаженство от предвкушения того, что сейчас будет... Но, сдерживая себя, вежливо отвечаю:

—    Я не стесняюсь. Я спою. Пожалуйста. Что?

—    Давай что-нибудь цыганское! — И с верхней полки свесилась курчавая голова молодого парня. Он хитро улыбался, и было видно, что у него нет передних зубов.

Я выбирала в памяти самую выгодную песню, а параллельно рисовала картину, в которой ему выбили зубы...

Эх! Да бирюзовые, да златы колечики,Ой, да раскатились тихо по лужку...

          Ну и задачу мне подкинул беззубый! По правилам, я всегда в конце пою шуточные, бойкие и цыганские песни. А тут пришлось в самом начале взять «градус». Ведь в «Бирюзовых колечках» я уже и плечами по-цыгански подтрясываю, и руками прихлопываю в ритм: «эч-тата, эч-тата», а в конце — мягкая пластичная чечеточка и удары по груди и коленям... Значит, и все остальные песни дальше придется исполнять живее и посмелее.

         Среди пассажиров началось оживление. Меня рассматривали, просили передних пригнуться, чтобы меня было видно. Самой о репертуаре думать не нужно — только выполнять заказы. А я знала все. Что попросят — то и пою.

           В то время и для молодых, и для пожилых — для всех поколений — любимыми были одни и те же песни. Я пела «Землянку», «Два Максима», «Любушку-голубушку», "Шаланды», «Гармониста», «Черемуху», "Синий платочек», «Соловьи», «Офицерский », «Татьяну», «Чубчик»...

Как же слушали люди! Все жаждали покоя, мира, тишины, все жили одним — ой, быстрей бы кончилась война! Такие разные люди, попавшие случайно в один вагон, суровые и озабоченные, промолчавшие в течение всего пути,— вдруг услышали песню и засветились, и растаяли, сидели голова к голове, плакали, улыбались, чего-то ждали...

— Товарищи! — сказал вдруг дядька, что сидел напротив нас и все время поглядывал на маму. — Мы получили большое удовольствие! А за удовольствие, товарищи, надо платить! Ее отец сражается на поле битвы за нас, товарищи, за свою семью, за Родину! Отблагодарим же, товарищи, и девочку и ее молодую симпатичную маму! Кто сколько может, товарищи! — И первый положил на стол красную тридцатку.

Больше всего денег летело сверху. Их кидал беззубый курчавый парень. Наверно, вор. А иначе где взять столько денег, которые не жалко вот так кидать?

На столике лежала гора купюр. Мама была красная, чуть не плакала. 

—  Берите, мамаша, не отказывайтесь. Дочка ваша честно заработала. Берите — в жизни пригодится.

Мама сидела, вцепившись в корзину с яйцами и курицей, и неотрывно смотрела на кучу денег. Тогда дядька сам стал аккуратно складывать их по тридцаткам, по десяткам.

Поезд подъехал к Харькову. Все тепло и уважительно прощались с нами, как с родными... Последними вышли мы с мамой и тот дядька.

"Не отстает,— подумала я.— Хочет у нас отобрать деньги. Специально затеял этот сбор, чтобы поживиться». Но деньги уже надежно лежали у мамы за пазухой.

— А вас как зовут, дядя? 

— Называй просто —дядя Ваня.

— Большое вам спасибо, дядя Ваня.

— Чего работать зря? Слушали — пусть платят... А как твою маму зовут?

Мама меня сильно толкнула в спину... Мы поспешно попрощались и побежали в сторону от вокзала, сделали крюк и полетели домой. Я бежала и на ходу фантазировала, куда истрачу эти деньги,— мне очень многое нужно было купить...

—  Вот, Люся. Здесь шестьсот рублей. Это твои первые заработанные деньги. Видишь ли,  я подумала... мы ведь давно не платили за музыкальную школу, вот ты сама и заплатишь. Я думаю, это будет правильно. Завтра же напишу папе письмо на фронт... Он будет плакать...

ПАПА ВЕРНУЛСЯ

Война кончилась.

Была  середина сентября. В городе, на Клочковской, в нашем дворе вспыхивали вечеринки. Это возвращались с войны мужья, сыновья, женихи. На всю улицу играл баян, пели, голосили, громко рыдали, дрались... На такую вечеринку заходи кто хочет — радость всеобщая. Обиды прощались.

В нашем дворе на Клочковской тоже были две такие вечеринки — вернулись мужья. Почему же до сих пор нет моего папы? Когда же, ну хоть приблизительно его ждать?

Но даже самая богатая фантазия не могла нарисовать точную картину папиного возвращения. Этого нельзя было предугадать.

...В дверь сильно стучали. Мама вскочила и побежала на кухню. За время войны я так привыкла спать с мамой, что мне стало холодно и одиноко. Это ощущение я тогда хорошо запомнила. В щелях ставен пробивался серый рассвет.

—      Кто?

—     Лель, ето я! Открывай, не бойсь! Защитник Родины вернулся — Марк Гаврилович, не бойсь!

Послышались звуки открываемых замков: сначала тяжелый железный засов, потом ключ один, потом второй, потом цепочка...