Захар Каменский - Грановский

И вот на основе этих двух выводов — что существует естественная необходимость и некая специфическая историческая — Грановский переходит от известной нам критики слабых сторон философии истории Гегеля к отрицанию философии истории вообще. «Слабая сторона философии истории, в том виде, в каком она существует в настоящее время, заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории» (там же). В «умозрительном построении истории», провозглашающем «логическую необходимость», «нет места» ни «естественной» необходимости, ни лежащим вне ее специфическим закономерностям истории. Правда, теперь даже и эту «логическую необходимость» Грановский трактует более рационально, нежели в первых своих лекциях, где она была сильно мистифицирована. Теперь в сущности логическую необходимость он понимает в значительной мере как диалектическую и в этой связи проявляет глубокую мудрость. Он высказывает здесь правиль ную мысль, что диалектику, ее законы нельзя рассматривать как всеобщий инструмент исследования, заменяющий собой конкретные исследования специфического материала, вскрытие специфических закономерностей. Но в то же время от этих всеобщих закономерностей не следует открещиваться как от не имеющих отношения к науке и к способам постижения действительности. «Общим законам», т. е. логической или диалектической необходимости, подчинена земная жизнь человечества, и с их помощью постигаются цели исторического развития. Но «всякое покушение… провести резкую черту между событиями логически необходимыми и случайными может повести к значительным ошибкам и будет более или менее носить на себе характер произвола…» (3, 24).

Итак, для определенного употребления необходимо оперировать и общими законами, логической необходимостью, но они не могут заместить, не могут вытеснить специфических законов истории, которые должны объяснять конкретные исторические события.

Чрезвычайно важна вот какая особенность дальнейших рассуждений Грановского. Он утверждает, что философия истории дискредитировала себя по опытам своих приложений, и это сказано в столь общей форме, что ничто не мешает нам понимать эти слова как оценку и собственного его теоретического развития, т. е. понимать их не только как критику других, но и как самокритику: его собственный опыт приложения философии истории к практике исторического анализа показывает несостоятельность философии истории в этой ее форме. Поэтому мы вправе считать приведенное место из речи о слабой стороне философии истории объяснением того, почему сам он, так долго представлявший ее своим слушателям высшей наукой, объясняющей историю, а Гегеля — как наиболее крупного и последнего ее представителя, теперь отказывается от той философии истории, которую сформулировал Гегель.

Именно в этом контексте, в таком понимании мы читаем в речи следующие рассуждения: «С конца прошедшего столетия философия истории не переставала предъявлять прав своих на независимое от фактической истории значение. Успех не оправдал этих притязаний. Скажем более, философия истории едва ли может быть предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения (курсив мой. — З. К.). Ей принадлежит по праву глава в феноменологии духа, но, спускаясь в сферу частных явлений, нисходя до их оценки, она уклоняется от настоящего своего призвания…» (3, 24). «Лучшим подтверждением высказанного нами мнения, — продолжает он, — о невозможности отдельной философии истории могут служить чтения Гегеля об этом предмете… Это произведение знаменитого мыслителя не удовлетворило самых горячих его почитателей, потому что оно есть не что иное, как отрывочное и не всегда в частностях верное изложение всеобщей истории, вставленной в рамку произвольного построения» (3, 24–25).

Не присоединяется Грановский и к направлениям, возникшим как реакция на выявившийся к середине XIX в. кризис философии истории. Это сформировавший во Франции целую школу «фатализм», который «снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое, почти бессознательное орудие роковых предопределений, и эмпиризм — „повествовательная школа“, которая (особенно в лице ее представителя — французского историка Баранта) не поднимается „выше источников“ и выступает против „цели науки“ — „понять… внутреннюю истину волнующихся в бесконечном разнообразии явлений…“» (3, 25; 26).

Но что же предлагает сам Грановский, отказавшись от гегелевской и вообще умозрительной философии истории, от фатализма и эмпиризма? Тут ясности нет. Грановский не предлагает отказаться в области истории от теории вообще, от необходимости выявлять общие законы истории, и этим он резко противостоит развивающемуся в те годы эмпиризму и позитивизму, к числу сторонников которого его иногда относили. Он критикует подобное предложение «повествовательной школы». Более того, вчитываясь в формулу отречения от философии истории, мы видим, что Грановский не отрекается от нее самой, но лишь от ее гегелевской формы, от того, чтобы она была «предметом особенного, отдельного от всеобщей истории изложения».

Следовательно, если излагать ее не отдельно, а вместе с историей, т. е. в форме всеобщей (отличающейся от всемирной) истории, то она имеет право на существование? По-видимому, так, ибо Грановский очень определенно и очень настойчиво (по меньшей мере трижды на протяжении речи) говорит о предмете философии истории: ее «настоящее призвание» заключается «в определении общих законов, которым подчинена земная жизнь человечества, и неизбежных целей исторического развития», в достижении «ясного знания законов, определяющих движение исторических событий», в «уяснении исторических законов» (3, 24; 26; 28).

Но как же можно столь сложную задачу решать не «в отдельном от всеобщей истории изложении», а в недрах исторического изложения, всегда прикованного к истории того или иного народа в тот или иной период времени? В такой форме это невозможно. Да и вообще ученику Гегеля не могло не быть известно неоспоримое положение Гегеля, сохраняющее свое значение до сих пор, что формой науки является система. Но система не может быть развита между прочим, как нечто побочное относительно основного, главного изложения. Отвергая старую форму постижения «общих законов» исторического развития — философию истории, Грановский не обретает новой, адекватной, по его мнению. В данном контексте пафос разрушения превалирует у него над пафосом созидания. И он видит некоторые пути, на которых, по его мнению, надо искать это новое. Это прежде всего поиск адекватного метода. «Ни одно из исчисленных нами воззрений на историю не могло привести к точному методу, недостаток которого в ней так очевиден» (3, 26). Ясно, правда, что надо «идти далее» по пути освоения в науке истории «способа исследования», принятого в «естествоведении». Но именно потому становится не менее ясной и недостаточность этого способа, ибо «у истории две стороны» — «свободное творчество духа человеческого» и «независимые от него, данные природою, условия его деятельности». Вторая сторона подвержена «естественной необходимости», а первая специфическая? Выход из кризиса, путь, по которому следует идти в поиске новой теории исторического процесса, полагает Грановский, — это путь синтетической теории, которая охватила бы и естественные и специфические закономерности. «Новый метод должен возникнуть из внимательного изучения фактов мира духовного и природы в их взаимодействии. Только таким образом можно достигнуть до прочных, основных начал, т. е. до ясного знания законов, определяющих движение исторических событий. Может быть, мы найдем тогда в этом движении правильность, которая теперь ускользает от нашего внимания» (там же).