Саймон Монтефиоре - Потемкин

А затем она признается в том, что считает неотъемлемом качеством своей натуры: «Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви». Это не нимфомания, в которой столько обвиняли Екатерину, а потребность в эмоциональном Комфорте. Восемнадцатый век назвал бы это признанием в чувствительности; девятнадцатый — поэтической декларацией романтической любви; сегодня мы видим в этих строках только одну грань сложной, страстной натуры.

Их взаимная любовь была огромна, хотя крутой нрав и властность Потемкина делали ее бурной и неспокойной. Тем не менее Екатерина заканчивает свою исповедь предложением: «...есть ли хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».

Она от него без ума.

Она должны очень любить друг друга, так как

вполне схожи между собой.

Иван Елагин Дюрану де Дистроффу

«Эти два великих характера казались созданными друг для друга», — писал Массон. — Сначала он обожал свою государыню как любовницу, а потом нежно любил как свою славу».[188] Сходство их честолюбия и талантов было и основанием их любви, и ее проклятием. Великая любовь императрицы открыла новую политическую эру: всем сразу стало ясно, что, в отличие от Васильчикова и даже Григория Орлова, Потемкин способен проявить свое влияние и жаждет сделать это как можно скорее. Но в начале 1774 года, в самой сложной ситуации за годы екатерининского царствования, обоим приходилось проявлять осторожность: в прикаспийских областях, на юге Урала, на востоке от Москвы бушевало пугачевское восстание — и дворянство было взволновано. Турки по-прежнему не хотели подписывать мир, а армия Румянцева устала и страдала от болезней. Неверный шаг в отношении Пугачева, поражение в дипломатической игре с турками, провокация против Орловых, оскорбление гвардии — любое из этих действий могло бы стоить любовникам жизни.

Для того чтобы они не строили никаких иллюзий, Алексей Орлов-Чесменский решил продемонстрировать им, что внимательно наблюдает за светящимся окном императорской бани. Братьям Орловым, изрядно упрочившим свое положение по сравнению с 1772 годом, возвышение Потемкина угрожало в первую очередь.

«Ал[ексей] Григорьевич] у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие:

— Да или нет?

На что я ответствовала:

— Об чем?

I На что он сказал:

По материи любви.

Мой ответ был:

— Я солгать не умею.

Он паки вопрошал:

— Да или нет?

Я сказала:

— Да.

Чего выслушав, расхохотался и молвил:

— А видитеся в мыленке ?

Я спросила: «Почему он сие думает ?»

Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного. Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо».[189]

Екатерина пересказала этот разговор своему любовнику; вероятно, они вместе посмеялись, как озорные дети, с удовольствием шокирующие взрослых. Но в шутках Алексея Орлова всегда было что-то мрачное.

Потемкин с первых дней начал помогать Екатерине. Они старались согласовывать свою игру. «Веди себя при людях умненько, — говорит она ему, — и так, чтоб прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету». Потемкин вселял в нее чувство, что нет ничего невозможного, что все их мечты о славе выполнимы и все проблемы будут решены.[190]

Очень скоро Екатерина ощутила давление, направленное против Потемкина. В начале марта кто-то из ее окружения, некто Аптекарь — возможно, Панин или один из Орловых — советовал ей отдалить его от себя: «Был у меня тот, которого Аптекарем назвал [...] Хотел мне доказать неистовство моих с тобою поступков и, наконец, тем окончил, что станет тебя для славы моей уговаривать тебя ехать в армию, в чем я с ним согласилась. Они все всячески снаружи станут говорить мне нравоучения [...] Я же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб [не] могли пенять, что я солгала».[191]

Екатерина стремилась предотвратить конфликт с Орловыми: «...одного прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь».[192]

Потемкин требовал места в правительстве. Самыми важными ведомствами были военное и внешнеполитическое. Вернувшись с Дуная прославленным воином, он, естественно, обратил свои взоры на Военную коллегию. Уже 5 марта 1774 года, через неделю после его назначения генерал-адъютантом, Екатерина передает приказы Захару Чернышеву, президенту Военной коллегии и союзнику Орловых, через Потемкина.[193] Пугачевское восстание способствовало возвышению Потемкина. В неудачной борьбе с Пугачевым обвиняли Захара Чернышева, которому победы Румянцева не принесли никаких дивидендов: в случаях общественных катастроф любое правительство нуждается в том, чтобы свалить на кого-нибудь вину. «Граф Чернышев очень встревожен и все твердит, что подаст в отставку». 15 марта Екатерина назначает Потемкина подполковником Преображенского гвардейского полка (сама она числилась его полковником). Прежде этот пост занимал Алексей Орлов, то есть назначение свидетельствовало о высшей степени ее благоволения. Кроме того, он стал поручиком кавалергардов. «Их было всего шестьдесят человек; выбирались по желанию каждого; высокого росту, из дворян; они все считались поручиками в армии; капралы были штаб-офицеры, вахтмейстер — полковник, корнет — генерал-майор, поручик [...] Потемкин; ротмейстер — сама императрица; должность их была стоять по двое на часах у тронной, а когда императрица хаживала пешком в Александро-Невский монастырь [...] то они все ходили пешком по сторонам ее; мундир их парадный был синий бархатный, обложен в виде лат кованым серебром, и шишак тоже из серебра и очень тяжел».[194]