Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Юлька первая выскочила из остановившейся машины. И впервые в своей жизни подала голос: коротко, резко залаяла. Нагнулась, понюхала песок, всмотрелась в бесконечные, ритмичные волны барханов, и лай ее перешел в странный, утробный вой. Она рванулась, словно ее кто-то удерживал сзади, взвилась вверх и огромными скачками помчалась в степь, вперед, туда, прямо к ослепительному заходящему солнцу.

– Она вспомнила, – растерянно сказал дядя Коля.

– Пожалуй, не вернется, – сказал начальник…

…Валентин не ложился, не гасил костра, сидел, охватив колени руками, поеживаясь от холодного ночного ветра.

Юлька явилась ночью. Подбежала к парню, виновато лизнула его в щеку и прижалась к нему теплым боком. Он легонько потрепал острые Юлькины уши.

– Вернулась?

Юлька улеглась рядом, смешно наклонила голову, заглянула парню в лицо и успокоилась, – нет, он на нее не сердился, он был рад ее возвращению.

– Ну, что? – тихо спросил Валентин. – Хорошо тебе было там, на воле? – Поднялся, затоптал костер. – Пошли спать, Юлька. Скоро утро…

Несколько дней Юлька не отходила от палатки. Как ни звал ее с собою Валентин, она упорно сидела на пороге, только иногда поднималась, вытягивала морду и, тревожно трепеща ноздрями, нюхала ветер, несший со степи запах раскаленного песка, сухих трав, горьковатый запах свободы. На пятый день, возвратившись из очередного похода в степь, группа не застала Юльки. Она не откликнулась ни на зов Хозяина, ни на Валентинов свист.

– Ушла, – сказал начальник. – Теперь – совсем. Ночью Юлька опять вернулась. И с этого дня стала часто и надолго убегать в степь. Но всякий раз возвращалась. К этому все привыкли и перестали о ней беспокоиться.

Так прошло тяжелое, жаркое лето и длинная, ветреная осень. Наступило время отъезда. Группа паковала в ящики набранный материал, дядя Коля разбирал и чистил машину перед далекой поездкой.

А Юлька стала заметно нервничать. Она беспокойно металась по лагерю, ни к кому, даже к Валентину, не приближалась близко, а если кто-нибудь пытался ее погладить – даже огрызалась. Но все были заняты, и всем было как-то не до нее.

И вот все уложено, погружено, все уселись по местам, ждали только, когда поднимутся в машину Валентин и Юлька.

Юноша стоял у открытой дверцы кабины, Юлька – в нескольких шагах от него, наблюдая за происходящим. Поза ее была странной и отчужденной: тело, словно готовое к прыжку, вытянулось в сторону степи, голову она чутко и напряженно повернула к людям. Как будто она ждала чего-то. Какого-то окончательного решения.

– Валентин, Юлька, что же вы? – нетерпеливо крикнул дядя Коля, высунувшись из кабины.

Услышав голос Хозяина, Юлька не бросилась к нему, дрогнула всем телом и осталась стоять в той же позе.

– Юлька! – снова крикнул Хозяин.

Юлька отбежала на несколько шагов, остановилась, из-за спины, изогнувши голову, продолжала смотреть на людей.

– Юлька! Тебе говорят! Хватит баловаться, – строго крикнул Хозяин.

Но Юльку этот приказ только подстегнул – она отбежала еще дальше и остановилась.

И все поняли – это не было игрой, нет, она всерьез не хотела подчиняться, она не хотела уезжать, она не хотела к людям.

– Валентин! Что же ты?! – растерянно сказал дядя Коля. – Позови ее. Свистни. Тебя она послушается…

Но парень не откликнулся. Он молча смотрел на Юльку, и по лицу его нельзя было понять, огорчен он или радуется чему-то, расплачется сейчас по-детски или улыбнется.

А Юлька рывками отбегала все дальше.

– Валентин. Да свистни же!

Юлька в последний раз оглянулась и вдруг стремительно понеслась в степь. Сперва еще можно было уследить за ее скачками, но потом она распласталась и словно полетела над рыжей землей, как прямая золотистая стрела.

– Валентин, – в последний раз позвал дядя Коля. Только тогда юноша очнулся, подошел к машине и, взбираясь в кабину, негромко и серьезно сказал:

– Не надо, дядя Коля. Пусть… пусть живет…

ТРУДНАЯ НОЧЬ

Радиограмму он получил вечером, когда промокший и усталый вернулся на базу.

Он не был здесь двое суток и мечтал только об одном – согреться и уснуть. Он думал, что радист, вместе со своей рацией помещавшийся с ним в одной палатке, давно спит; но палатка светилась изнутри слабым, мерцающим светом.

Длинный, худущий Володя Маленький, прозванный так геологами в шутку, сидел у открытой дверцы печурки и читал. Как только Игорь вошел, он поднялся, и огромная его тень изломалась на потолке.

– Чайник! – радостно сказал Игорь. – Здорово! Согреюсь и спать завалюсь. Здравствуйте, Володя.

Тот не ответил, неловко потоптался, вынул из кармана листок.

Вчера получил. Утром. Как только вы с Сеней ушли на маршрут.

Что там? – спросил Игорь, стаскивая облепленные грязью сапоги.

Володя молчал. Игорь не видел его лица, только напряженно протянутую руку; досадуя, он вытер грязные пальцы о ватные штаны, взял радиограмму, наклонился к печурке.

– Зажгите лампу, я ничего не вижу.

Но он уже разобрал три коротких слова: «Выезжай немедленно. Мама».

«Отец! – испуганно подумал Игорь. – Что с ним? Жив?»

Он снова натянул сапоги, даже не переменив портянки, накинул на плечи штормовку и вышел на дождь.

– Куда же вы, Игорь Николаевич? Ночь. Выспитесь, обсушитесь, завтра пойдете.

– Вы сказали – радиограмма пришла вчера утром? Я… я, может быть, уже опоздал… Если сейчас же двинусь, могу успеть еще на утренний самолет. Все равно – не раньше завтрашнего вечера попаду в Москву.

– Так до аэродрома же сорок километров!

– Напрямик через тайгу не больше двадцати. Если доберусь до узкоколейки к шести, как раз поспею.

– Ночь. Заблудитесь…

– Я?

– И зверь…

– Какой там зверь? Болтовня одна… Скажите Семену – он за меня на это время начальником останется… Я радирую, если задержусь…

Он шел наослеп, ориентируясь по чутью и по едва слышному здесь рокоту порожистой реки, шел, не думая о дороге, знал, что безошибочный инстинкт геолога укажет ему именно то направление, которое надо, и приведет туда, куда надо.

Он старался не вспоминать отца таким, каким видел его последние годы. Сознательно, с трудом восстанавливал в памяти тот его облик, который был ему так близок в детстве, в юности – открытый, веселый взгляд, поджарую фигуру, стремительную походку, смех. Тогда, в те годы, Игорь был уверен, что лучше, правдивее, честнее отца нет человека на всей земле… Тогда…

Но чем дальше он углублялся в тайгу, чем больше глины налипало на его сапоги, тем труднее становилось ему вспоминать отца своей давно прошедшей юности. Он словно бы обо что-то спотыкался или наталкивался на невидимую, непроходимую стену, и разматывались, разматывались перед ним, будто снятые на пленку, те мелкие и крупные события, эпизоды, столкновения, что привели его к бесповоротному решению уехать, бросить дом, мать, даже бабу Аню, аспирантуру и в свои двадцать четыре года взвалить на себя ответственность начальника, правда, маленькой, но трудной геологической партии, проводившей вспомогательную разведку в тайге, бесконечно далеко от родной Москвы.