Николай Степанов - Гоголь

Пушкин был легок, стремителен. Даже сидя, поджав ноги, на турецком диване в своем любимом красном архалуке в зеленую клеточку, он, казалось, куда-то торопился, с веселым возбуждением слушая Гоголя. Когда Гоголь дошел до описания судопроизводства и того, как бурая свинья утащила жалобу Ивана Ивановича, Пушкин заразительно, неудержимо стал смеяться. Гоголь важно и хладнокровно продолжал свое чтение, лишь иногда в его глазах загорались лукавые, озорные искорки.

Когда он кончил читать, Пушкин вскочил с дивана, крепко обнял его и воскликнул:

— Очень оригинально и очень смешно!

Гоголь улыбнулся от радости. Похвала Пушкина была для него высшей наградой. Но Пушкин тут же стал серьезен. Он стал говорить о том, что у Гоголя удивительный комический талант сатирика, талант, которого русская литература не знала со времен Фонвизина. С этим великим даром Гоголь не должен ограничиваться лишь смешными, юмористическими произведениями. Он должен серьезно взглянуть на жизнь, на ее важные и горестные стороны.

— Еще ни у одного писателя, — задумчиво сказал Пушкин, — не было этого дара выставлять так ярко пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем!

Они еще долго беседовали о литературе, о том важном и великом призвании писателя, к которому обязывает его талант. Заговорили о делах Гоголя. Дела эти были не блестящи. Единственным выходом из денежных затруднений оставалась служба. После неудачи с Киевом Гоголь стал подумывать о Петербургском университете, о профессорстве в нем. Пушкин обещал переговорить с министром графом С. С. Уваровым.

Хлопоты друзей увенчались успехом: 24 июля 1834 года Гоголь был зачислен адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета.

АДЪЮНКТ-ПРОФЕССОР

В начале сентября 1834 года Гоголь должен был начать курс лекций в университете по истории средних веков. Он тщательно готовился к своей первой лекции, записал ее для памяти и, волнуясь, направился в университет. Лекции по истории читались не в главном здании, а на Кабинетской улице.

Большая аудитория была переполнена. Молодого профессора, уже известного автора украинских повестей, пришли послушать и студенты других факультетов. Гоголь заметно нервничал. Он вошел ровно в два часа в аудиторию, раскланялся со студентами и в ожидании лекции начал, стоя у окна, разговор с инспектором. Разговаривая, он вертел в руках шляпу, мял перчатки и тревожно поглядывал по сторонам.

Гоголь поднялся на кафедру и, слегка побледнев, начал лекцию. Через несколько минут он всецело овладел вниманием слушателей.

— Никогда история мира не принимает такой важности, — начал он, — и значительности, никогда не показывает она такого множества индивидуальных явлений, как в средние века. Все события мира, приближаясь к этим векам, после долгой неподвижности текут с усиленной быстротою, как в пучину, как в мятежный водоворот, и, закружившись в нем, перемешавшись, переродившись, выходят свежими волнами.

Голос Гоголя зазвучал уверенно. Он уже не смущался внимательно прислушивавшейся к его словам аудитории, а увлеченно развивал перед ней яркую картину движения народов в средневековье. Поэтическими красками рисовал он крестовые походы, когда короли и графы в простых власяницах, монахи, перепоясанные оружием, становились в ряды воинов, когда европейские народы столкнулись с арабским Востоком, с его просвещением и культурой. Воображение, ум и все способности, которыми природа так чудно одарила араба, продолжал лектор, развиваются в виду изумленного Запада, отпечатываясь со всею роскошью на дворцах, мечетях, садах, фонтанах так же внезапно, как в сказках, кипящих изумрудами и перлами восточной поэзии,

Гоголь говорил о странах Азии, о походах Чингисхана, давшего обет перед толпами узкоглазых широкоплечих монголов завоевать мир, о рыцарских орденах, заразившихся желанием добычи и корысти, о занятиях алхимией, ставшей ключом ко всем познаниям… С гневом и негодованием поведал он об инквизиции, не верящей ничему, кроме своих ужасных пыток, выпускающей из-под монашеских мантий свои железные когти, хватающие всех без различия…

Свою блистательную речь Гоголь закончил словами о всеобщем взрыве, подымающем на воздух все и обращающем в ничто все страшные власти. Власть папы подрывается и падает, власть невежества подрывается, и, когда всеобщий хаос переворота очищается и проясняется, пред изумленными очами являются монархи, держащие мощною рукою свои скипетры; корабли, расширенным взмахом несущиеся по волнам необъятного океана мимо Средиземного моря, печатные листы разлетаются по всем концам мира…

Когда Гоголь сошел с кафедры, его окружили студенты, восторженно приветствуя.

Столь же блестящи были и последующие лекции, в которых молодой профессор с поэтическим вдохновением рисовал картину великих народных движений в средние века.

Одну из таких лекций посетили Пушкин и Жуковский. Гоголь запаздывал. Студенты ожидали его в общем зале, когда вошли Пушкин, стройный, в коричневом фраке, с аметистовым перстнем на руке, и Жуковский, несколько обрюзгший, с небольшой лысиной, тщательно прикрытой зачесанными назад волосами. Осведомившись у студентов о том, в какой аудитории будет читаться лекция, они остались в общей зале. Через несколько минут явился и Гоголь. Вместе с ним все вошли в аудиторию. Пушкин и Жуковский сели на крайние места сбоку.

Гоголь был в ударе. Он рассказывал историю арабского Востока, говорил о багдадском халифе IX века Ал-Мамуне, много способствовавшем развитию науки и просвещения в своем государстве. Но благородный. Ал-Мамун «упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа», из его национальной стихии. Он оказался философом-теоретиком, оторванным от жизни народа, и остался непонятым народом, возбудил лишь дикие страсти и религиозный фанатизм.

Полная блеска, поэтически-вдохновенная лекция Гоголя взволновала и восхитила слушателей. После ее окончания усталый, слегка понурившийся лектор сошел с кафедры. Пушкин и Жуковский его сердечно приветствовали.

— Увлекательно, красноречиво… — восхищался Пушкин.

Однако Гоголь вскоре разочаровался в своей преподавательской деятельности, перестал тщательно готовиться к лекциям. Его расхолаживали равнодушие студентов, закулисные интриги завидовавших ему профессоров, а главное, снова увлекла работа над «Миргородом» и «Арабесками». Преподавание стало для него обузой.

Гоголь сказывался больным и приходил на занятия перевязанный шелковым платком, жалуясь на беспрерывную зубную боль, часто пропускал лекции, а потом выслушивал насмешливые и кислые замечания начальства по своему адресу…