Леонид Золотарев - Люди без имени

«— Упреки начинаются», — подумал Маевский, заметив, как Рогов презрительно плюнул в его сторону.

16. Он должен жить!

После разлуки с друзьями, Шаров затосковал и чувствовал себя растерянным и затерявшемся в аду человеческих мучений. Канава забрала последние силы. Один за другим умирали товарищи, и каждый раз Мецала, провожал покойника до могилы, сочувственно глядел, разводил руками, чувствуя свое бессилие помочь военнопленным. К новому году Шаров ослаб и не мог двигаться, ползал, и со дня на день ожидал голодной смерти. Чем ближе была смерть, так казалось ему, тем сильнее хотелось жить, бороться за свое будущее, вырваться на родину. И он не впадал в отчаяние, продолжал цепляться за жизнь.

Не лучше дело обстояло у тех, кто ходил на работу. Силы постепенно таяли, а мороз подгонял в работе. Осенью военнопленные варили траву и мох; выпавший снег забрал у них последнюю надежду на спасение, а конца войны не было видно.

Михаил шел к своему приятелю и почувствовал необычайную слабость в теле. И, когда ему ответили, что Иван ушел зарабатывать 50 грамм хлеба, он не пошел обратно, а прилег на его место.

Тульский вернулся с работы вечером. Щеки Ивана были обморожены, но он, не обращая внимания, быстро разделся и побежал в столовую получать дополнительное питание. Вернувшись, заметил Шарова.

— Так вот, Михаил, какие дела! За пятьдесят граммов хлеба в выходной день нанимают пилить дрова! Дешево платят финны, но ничего не поделаешь!

Тульский открыл крышку котелка, разломил кусок хлеба пополам и предложил Михаилу.

— Спасибо, Иван, — сказал Шаров, — ешь сам. — Я на работу не ходил.

— Не дури, Михаил, бери и ешь! Предлагает тебе не кто-нибудь, а друг!

«— Я поступил так же бы, как Иван», — подумал Шаров, но, вспомнив, каких трудов стоило Тульскому дополнительное питание, отказался.

Как ни уговаривал Тульский Шарова, Михаил хлеба не взял. При виде хлеба разгорался аппетит, и Михаил чувствовал, промедли минуту, он поддастся соблазну взять у товарища последнюю крошку.

— Иван, я ухожу из жизни, — начал Шаров, — и то, что не смог сделать — остается на твоей совести. Работа в проклятой канаве подходит к концу. Несомненно, вас переведут на завод. Вы должны приложить все силы, чтобы помешать нормальной его работе. Для этой цели у меня была создана группа. Сейчас в ней не осталось почти никого. Одних увезли полуживыми на юг, другие — умерли, третьи — на очереди. Если мне не изменяет память, нормально чувствует себя только Яшка Филин…

Но это не беда, все военнопленные пойдут за нами, их нужно только возглавить. Тот, кто переживет этот кошмар, никогда больше не пойдет на удочку Максимовых и Васильевых(Пановых и Барановых)… Вот все, что я тебе хотел сказать Иван! Да, чуть не забыл, я не отомстил за своего друга Леонида Маевского, расстрелянного палачами.

Иван помог дойти Шарову до своего места и вышел из барака. Нигде ни звука; только на небе играли зарницы северного сияния. Безмолвие царило вокруг.

— Я клянусь … Клянусь тебе, Михаил! Вам, товарищи, кто без всякой почести похоронен врагами! Вам, товарищи, сражающиеся на фронте за свою родину! Шаров будет жить для родины. — Я не дам погибнуть ему!

Тульский был полон решимости принять все меры к спасению товарища… Мозг его лихорадочно работал. Когда он выходил из барака, у него не было другой мысли, как украсть хлеб из столовой военнопленных, взломах для этого замок, но заметив пленных, рывшихся в помойной яме, хотя там нечего было взять, от их пищи не существовало отбросов, Тульский передумал: — А они тоже хотят есть! Украсть хлеб для одного и оставить голодными многих! Нет, так дело не пойдет!

И перед ним встала трудная задача, но Иван не думал отступать, когда дело коснулось жизни его друга.

— Если обратиться к переводчику Пуранковскому? — и Тульский ухватился за эту мысль. — Но это значит — балтийский матрос будет унижаться перед финном, просить кусок хлеба… Шаров должен жить — я не для себя! Нет! Просить нельзя! Требовать! А если он не поймет меня и примет за унижение … Тогда … Тогда я убью его! И пусть мою порцию отдадут Шарову.

Тульский решительно подошел к воротам и крикнул часовому:

— Позовите финского переводчика!

Владимир сидел у начальника, когда ему сказали, что его не просит, а требует военнопленный. Накинув шинель на плечи, Пуранковский пошел в зону. Немного погодя, пришел и Мецала.

— Переводчик, вы — русский? — спросил Иван.

— Да! — ответил Владимир.

— В бараке умирает военнопленный! Если у вас сохранилась хоть капля русской крови, вы спасете его от голодной смерти! — Голос Ивана был тверд, и Пуранковский понял, что стоявший перед ним со сжатыми кулаками скуластый и некрасивый пленный не просит, а требует спасти жизнь здорового человека, попавшего в беду, а беда была у всех одна — голод.

— Кто он? — спросил Пуранковский.

— Русский! — все также твердо ответил Иван.

— Коммунист? — переспросил Пуранковский и задумался.

Мецала все время спрашивал переводчика, о чем говорит военнопленный.

— Я доложу начальнику. Они примет меры.

— Я ожидал, что у вас не хватит смелости спасти коммуниста, хотя вы и заигрываете с военнопленными, делаете вид, что сочувствуете им.

Владимир почувствовал, как его лицо загорелось от стыда и подумал:

«Хорошо, что на улице темно, и военнопленный не заметил, что я покраснел».

— Если вы не можете спасти человека, — продолжал Иван, — тогда убейте меня: вам не привыкать! Мою пайку отдайте ему. Я коммунист! Иван стукнул себя в грудь. — Я коммунист!

Владимир перевел начальнику, что русский просит его убить, чтобы спасти товарища, умолчав, что он коммунист.

— Ой, сатана! Сатана! — крикнул Мецала и поспешил в барак.

Шаров, сидя на нарах, закрыл глаза. В его памяти стоял маленький кусочек хлеба, который не хотел взять он у товарища. Михаил хотел отогнать неприятную мысль, но хлеб в его воображении вырастал из маленького куска в большую гору, и он кричал: — Кушайте, друзья! Хватит для всех! Кушайте! — И он разбросал по сторонам крошки от пятидесяти граммов хлеба Тульского, которые Иван положил ему в руку. Когда ничего не осталось, Михаил начал шарить руками по нарам.

— Вот здесь лежал хлеб! Где он? Ах, забыл, что я раздал его вам, товарищи! Но здесь еще есть, — и он лез в угол, ощупывая нары. Рука его натолкнулась на газету, и Михаил изорвал ее в клочья, и, сделав «козью ножку» брал в рот, зажигал спичку. Бумага горела пламенем; и когда огонь жег губы, сознание возвращалось к нему. Затем снова в бреду кричал: — Кто желает курить — подходи!