Протопресвитер Михаил Польский - Новые мученики российские

Агент требует, чтобы в управлении патриарха был человек, которому власть доверяет и пытается ввести туда известного предателя, но все же все время имеет там одного доносчика из среды архиереев. Большевистская власть не выпускала его из атмосферы своей лжи, провокации, обмана, клеветы, сеяния раздоров, расколов, недоверия. Патриарх постоянно должен был разгадывать тайные и злые замыслы и намерения, скрывающиеся под всякими благовидными предложениями власти. Враг действовал то посулами, то угрозами, и не ему самому (это были бы совершенные пустяки!), а Церкви. То он обещает прекратить аресты духовенства, освободить заключенных или вернуть из ссылки нужных патриарху епископов или дать разрешение на духовную печать и образование, на свободу съездов и епархиального управления, то угрожает оставить все репрессии в силе и еще прибавить.

Трудно представить себе, как страдал патриарх. Этот человек воплощенного спокойствия дрожал от волнения и раздражения, когда ему докладывали о приезде агента. Какого напряжения нервов стоили ему эти постоянные систематические беседы? Это единственный случай, который мы знаем, что патриарх был вне себя и изменял своему обычному характеру и темпераменту. Его мучила и жгла на медленном огне своей сатанинской ненависти большевистская власть.

Еще один документ, так называемое «предсмертное завещание» патриарха, выражает надежду, что подчинение советской власти не за страх, а за совесть, «побудит власть относиться к нам с полным доверием, даст нам возможность преподать детям нашим пасомым закон Божий, иметь богословские школы для подготовки пастырей, издавать в защиту православной веры книги и журналы». Ради этой цели «завещание» уверяет, что «советская власть действительно народная, рабочая, крестьянская, а потому прочная и непоколебимая». Оно обещает церковный суд «в каноническом порядке» над неблагонадежными в отношении к власти архипастырями и пастырями своими и заграничными. Обнародованное на другой день после его смерти, оно не понравилось клиру и народу, и подпись на нем все считали неподлинной. Однако это «завещание» служило условием согласия большевиков на местоблюстительство митрополита Петра и последний вынужден был получить на нем подпись патриарха. Проект этого завещания долго лежал на столе у патриарха, из-за него происходила большая борьба, и подпись, полученная у него за два часа до смерти, положила на его сердце непосильную тяжесть и, видимо, ускорила его кончину.

Служение патриарха было самозащитой Церкви. Патриарх был внешне стеснен. Но он сохранил самоуправление и внутреннюю свободу Церкви.

Он не допустил врагов к управлению ею, они могли только насиловать или делать распоряжения церковной власти, они не были исполненными по насилию власти, распоряжения по Церкви не были распоряжениями большевиков. Он не сказал неправды на положение Церкви и клеветы на клире, предпочитая самому унижаться пред властями. Словесные выступления, вымученные и вынужденные, исторгнутые насилием безбожников, остались без последствий. Но не слова нужны были большевикам, а сдача всего внутреннего управления Церкви в их руки.

Будучи почти одинок в управлении, он не превысил своих полномочий, но, послушный голосу Церкви, немедленно исправлял свои поступки, сделанные по насилию, обману или провокации большевиков. Он исполнил свое обещание, данное Собору 1917 г., на другой день своей интронизации (22 ноября), когда благодарил его за приветствия и пожелания. Упомянув о высказанных на Соборе опасениях, как бы восстановление патриаршества не затенило Собора и не повредило идее соборности, Святейший патриарх засвидетельствовал как от своего лица, так и своих преемников, что патриаршество не представит угрозы соборности Святой Православной Церкви. «Возлюбленные отцы и братия, — воскликнул он, и с особенной простотой и задушевностью произнес, — не таковы теперь времена, не таковы обстоятельства, чтобы кто-либо, как бы он велик ни был, и какою бы духовною силою ни обладал, мог нести тяготу единоличного управления Русскою Церковью»…

Здесь невольно возникает оценка деятельности патриарха именно в исторической перспективе в сравнении с тем, что случилось после его смерти.

В течение двух полных лет, с весны 1925 г. до весны 1927 г., местоблюститель митрополит Петр и его заместители — митрополит Сергий, в этот первый период его управления, и архиепископ Серафим Углицкий — держали непримиримо твердый курс. Со смертью патриарха Тихона опыт компромиссов кончился. Никаким обещаниям большевиков больше не верят, суда над своими или заграничными епископами и клириками сами не обещают, всякие попытки вторжения безбожников в управление Церковью категорически отвергают, несмотря на все усиливающееся гонение. Опыта патриарха было достаточно, и он был необходим, чтобы прийти к такому заключению после него. Этот опыт должен был показать систематические обманы большевиков, бесполезность каких-либо союзов с ними и надежд на улучшение положения Церкви в безбожном государстве, указать на вред этих компромиссов для самой Церкви, чего и добиваются большевики.

Если бы не прошли этого печального опыта, но продолжали обличения большевиков, благословляли только на страдания и смерть в борьбе с ними, то многим членам Церкви могло бы казаться, что Церковь сама виновата в своих страданиях когда отвергала предложенные ей властью условия свободы, когда власть «уступала» несколько свои позиции и требовала только лояльности к себе. Церковь в лице патриарха очистилась от политики, она сделала все, что можно для примирения с властью. В этом направлении она сделала максимум, дальше идти в уступках было невозможно, чтобы не отдать кесарю не только кесарево, но и Божие. Так понимали путь патриарха Тихона его преемники и больше этого опыта не повторили. Если делать то, что делал патриарх было уже ненужно и ошибочно, то продолжать уступки дальше было бы заведомым преступлением или сознательным грехом.

Враг был слишком хорошо понят, чтобы можно было идти с ним на соглашение, не делаясь предателем Церкви.

Митрополит Сергий во второй период своего управления по выходе из тюрьмы (в марте 1927 г.) продолжил и завершил уступки. Прежде всего его соглашение с властью, важное для всей Церкви, явилось его единоличным актом. Оно вызвало всеобщий протест епископата, клира и народа, достаточный для того, чтобы поставить вопрос о каноничности действий первого епископа. Но этот протест был отвергнут, и установилась диктатура первого епископа, подбирающего себе сторонников в атмосфере террора и поддержки большевистской власти. При возрастающем общем гонении на религию и истреблении ее святынь он обвинил всех заключенных епископов и клириков в контрреволюции, в политической неблагонадежности, отрицал факт гонения на Церковь в России, уволил епископов с кафедр, по требованию врагов Церкви порывая нравственную связь пастырей и паствы в момент общих страданий. В общем провел всю программу отношений к власти обновленцев, отвергнутых всею Церковью, и сделал их существование для большевиков больше ненужным. Оправдав и одобрив действия безбожной власти именем самого церковного управления, он развязал ей руки, и уничтожение церкви, при сохранении только ее нового управления, пошло полным ходом, беспрепятственно, вплоть до полного ее изнеможения к 1940 г., когда политические условия войны и новые задачи только заставили прекратить открытое гонение на Церковь, но оставить в силе все стеснения для ее развития и жизни. Ныне Сергиевская патриархия проявляет полный контакт с большевистской властью во всех ее чисто политических выступлениях и обманах, увлекая верующих других стран идти вместе с большевиками, и, таким образом, она готовит себе и всем религиям и церквам эпоху полной ликвидации… Это — не еретики, это — хуже, это падшие во время гонений и предатели.