Лада Акимова - Загадочная Шмыга

Неудачная операция по удалению аппендицита и, как следствие, — перитонит. Два месяца в больнице, первые две недели из которых врачи ничего не могли сказать ее родителям — она балансировала между жизнью и смертью.

На пике ее популярности в театре по Москве пронесся слух: «Шмыга слепнет!» У нее начались проблемы с глазами — резко упало зрение и, готовя новую роль, она вплоть до генеральной репетиции была на сцене в очках. На ощупь же, как про нее говорили, на сцену она, конечно, не выходила, но некоторые очертания были размыты. Спасало ее только то, что она прекрасно знала сцену и великолепно на ней ориентировалась. В течение нескольких лет она перенесла не одну операцию на глазах. Кудесникам врачам на время удалось вернуть ей зрение до единицы.

Было достаточно операций. Даже, может, и многовато для одного человека. Хотя одну из них она сама себе устроила. Решила убрать морщинки, и мимические — в первую очередь. Она же постоянно хохочет, а их от этого только больше становится.

Врач, который оперировал не одну актрису советского театра и кинематографа, к тому времени переехал в Свердловск. Она его разыскала и отправилась на операцию. Она ему верила, потому что знала — одну из актрис, которая к нему пришла уже не в первый раз, он отказался оперировать, мотивировав свой отказ тем, что «больше уже нельзя, потому что может быть хуже».

Он и ее вначале попытался отговорить — мол, зачем вам это надо, нет у вас таких уж морщин, от которых настало время избавляться, а те, которые есть, придают лицу свой шарм и пикантность. Но женщина есть женщина — если уж что задумала, отговорить ее от этого практически невозможно. На всякий случай врач предупредил:

— Татьяна Ивановна! Уберу только морщинки, больше ничего делать не буду и не просите. И к другим не советую обращаться. У вас лицо молодой, а не вашего возраста, уж простите меня за прямоту, женщины. Так что не будем гневить Всевышнего. Обещаете?

Обещания своего она не нарушила. Действительно, зачем что-то исправлять, если нет на то необходимости.

Операций, болезней и диагнозов ей и так хватало.

За последний год они сыпались из уст врачей как из рога изобилия, и все трудновыговариваемые. Обследуют в одной больнице — отпустят домой, потом снова больница — уже другая. Одна операция, другая… Наркоз, которого она боялась больше всего. Вместе с ним внутри разливалось нечто вязкое, мутное, липкое, постепенно затягивающее ее в ту самую воронку, из которой она уже не могла выбраться сама. Глубоко вдыхала, выдыхала, а вот резко в сторону уже не получалось. Она лежала на операционном столе и, точно так же как и находящиеся рядом врачи, переговаривающиеся шепотом, ждала, когда же наконец сознание подчинится наркозу. И в этот момент ей хотелось лишь одного: чтобы эти адские боли, измучившие ее организм, закончились.

Ей становилось то лучше, то хуже. Она сама понимала, что с ней что-то не то. А вот что именно? Ясно одно: беда с сосудами. И с кровью. Хотя врачи говорят, что как раз с последним люди живут. Это молодые уходят быстро. «А в вашем возрасте…» — донеслось до нее однажды… Ох, шутники эти врачи. Сами-то хоть знают, от чего лечат?

Вспомнилось, как однажды очень рассердилась на них за то, что прервали такой волшебный сон: она не бежала — нет, она парила над полем, ее ноги, которые сводили с ума миллионы зрителей, едва касались изумрудной травы. Она в детстве так же бегала по огромному коридору коммунальной квартиры — на пальчиках.

— Татка! — неслось с разных сторон. Голоса были звонкими, чистыми, они заполняли собой все пространство над землей. Эти голоса она узнала бы из тысячи других — мама, папа, любимый братик.

Папа в последние годы жизни узнавал уже только ее. Она испугалась за маму: ей нельзя быстро ходить — ведь у нее больное сердце. Испугалась и почти было споткнулась — сколько раз так было и на сцене, и в жизни.

И вдруг увидела мамину руку, протянутую к ней. Что— то не дает ей сделать шаг навстречу маме.

— Зачем вы меня вернули? — четко и сердито спросила она тех, кто суетился около ее кровати.

— Ох, Татьяна Ивановна! Ну и напугали же вы нас.

Это случилось после самой последней операции.

Среди лиц врачей и медицинских сестер она увидела одно, ставшее ей за последние месяцы родным. Лена. Ее добрый ангел. Она появилась в ее жизни совсем недавно — уже здесь, в палате Боткинской больницы, и сегодня она точно знает — ее ей послал Всевышний. Поначалу она с трудом поверила в то, что Лена ее совсем не знает, а потом обрадовалась этому факту — значит, будет относиться не как к известной актрисе, а просто как к женщине, которой в настоящее время очень нужна помощь человека, находящегося с ней круглосуточно.

В один из дней, когда Лена на секундочку выйдет из палаты и они с мужем останутся одни, она тихо произнесет:

— Толя, если со мной что случится, пожалуйста, не обижай Лену!

Сказала и успокоилась. Мало ли что может произойти в ее непростом положении. После столь чудовищной операции. Да еще и в ее возрасте. И что тогда будет с Анатолием Львовичем?

Возраст… Она его никогда и не скрывала. На протяжении последних лет пятнадцати ее часто спрашивали, в чем секрет ее молодости, и она неизменно отвечала:

«Вы, наверное, ждете, что я вам расскажу о какой-то специальной гимнастике, о массажах… Ничего этого нет. Когда-то я регулярно делала гимнастику, одно время увлекалась йогой — я не очень гибкая и поэтому пыталась делать какие-то упражнения. Единственное мое серьезное увлечение — ходьба. В юности я исходила всю Москву, причем одна. Хожу я вообще очень быстро. А сейчас какая-то ленивая стала. Гимнастикой регулярно уже не занимаюсь, ни в какие бассейны не хожу. Правда, я так много бегаю по квартире.

Просто я не думаю о том, сколько мне лет и как мне себя вести. Как ведется, так и веду».

Еще говорят, что любая болезнь — расплата за что-то. За грехи наши тяжкие. Может быть, жила не очень правильно, а вот насчет грехов… Грех для нее в первую очередь — это предательство. А она никогда и никого не предавала. Ее предавали, да. Шептались за спиной. Срывали свою злость на ней. Может быть, за то, что была выше интриг, что никогда не позволяла прийти на репетицию не в тонусе, за то, что оставалась в балетном классе и истязала себя до тех самых пор, пока не доводила пластику и движения до совершенства. За то, что у нее всегда была своя планка. Пусть завышенная. Но ведь по отношению к себе же… Сомневалась до последней репетиции, как будто только в театр пришла. А потом выходила на сцену и показывала, как надо играть. Так ей говорили, не она сама это придумала.