Родион Нахапетов - Влюбленный

«С тобой и без тебя» — история несчастного счастливого человека — стала жить своей жизнью.

Я — своей.

Впервые я поцеловал девушку, когда учился на втором курсе института. Мне было семнадцать лет. По теперешним временам меня сочли бы сильно заторможенным. Я влюбился в эту девушку по уши. Ей было шестнадцать, и она казалась мне пределом совершенства. Я забыл о репетициях, о рояле и друзьях и носился за ней как тень. Влюбленность парализовала мою волю. Я ничего не хотел, кроме поцелуев, и сделался глупым как пень. В отличие от меня она училась в непрестижном московском училище (типа мукомольно — элеваторного), но обращалась со мной как высший по званию — властно и капризно. Я думаю, она не блистала умом, но то, что она оказалась первой девушкой в моей жизни, наделило ее романтическим ореолом и массой великих достоинств. Сегодня я не могу вспомнить даже ее имени, и всякий раз, когда вижу бродячих собак, гуськом следующих за какой‑нибудь неказистой сучкой, с иронией вспоминаю свою глубокую привязанность к той, что была лучше других лишь потому, что оказалась рядом.

Под лампой вспыхнет чистый лист,Невестой белой обрядится.Приворожит тебя батистНикем не тронутой страницы.Ты будешь первым. Тень руки…

На этом мой стихотворный опыт обрывается: я уехал к Шукшину на съемки и образ первой избранницы выветрился из моего сердца. Остались в памяти лишь эти пять строчек. Что до девушки… Ее место заняла другая. Затем третья. Я быстро нагонял упущенное и обретал опыт.

Шли годы.

И вот, после фильма «С тобой и без тебя», я приступил к новой работе. На моем столе появился сценарий под названием «На край света» (по пьесе Виктора Розова «В дороге»). Там рассказывалось об обозленном мальчишке, который бежал из дома, и все ему было нипочем, пока он не встретил девушку. В общем, это был фильм о все той же преображающей силе любви.

Розовская история тронула меня очень сильно. В кульминационный момент, когда паренек пишет девушке письмо, надеясь, что оно поможет ей выздороветь, я не мог сдержать слез. Когда говорят о катарсисе, очищении, омовении души слезами, это как раз тот самый случай. Розов — замечательный драматург, он так ловко закручивает пружину повествования, что кажется, он хватает тебя за шиворот и тащит к финалу. Конфликт истории, заключенный в неприятии молодым человеком житейской мудрости взрослых, был чрезвычайно острым. О драматических последствиях этой остроты еще пойдет речь.

Но пока — о любви.

Образ девушки — сироты, бросившейся спасать своего сводного брата, был очень важным, ключевым для фильма. Ассистенты, как положено, искали школьницу с наивными и чистыми глазами, я же мечтал о большем. Мне хотелось, чтобы героиня была наделена некоей тайной. И не только потому, что она не знала своих настоящих родителей и имени, данного ей при рождении. Меня заботил механизм воздействия одного человека на другого. Все ясно, если перед тобой красавица. Или большой авторитет. Или когда к горлу приставлен нож. Но как поверить в разительную перемену подростка, если перед ним не красавица и не мудрец? Как нелепая и смешная девчонка смогла растопить холодное сердце героя? Это был вопрос.

В тот далекий 1974 год я чувствовал себя вполне зрелым художником. И, уж конечно, зрелым мужчиной. Мне казалось, я знал жизнь. Но вот объяснить, что же мне все‑таки нужно, было ох как трудно! Какая такая тайна?

— Вы лучше скажите, — говорили ассистенты, — какая девушка вам нужна: высокая или маленькая, полная или худая, блондинка или брюнетка, — и мы вам такую найдем.

— Это трудно объяснить… — пожимал я плечами.

Но однажды сказал:

— Ну, вот, к примеру, эта девушка. В ней что‑то есть.

По коридору студии шла девушка в зеленом комбинезоне.

Что‑то французское было в ее прическе.

Ассистенты бросились вслед за девушкой.

— Хотите сниматься? — остановили они ее.

— Нет, — равнодушно ответила девушка.

— Как нет?

— А так — нет.

— А что вы тогда на «Мосфильме» делаете?

— Подруга пригласила. На просмотр. А что?

— Зайдите к нам.

— Зачем? — недоверчиво спросила девушка.

— Вы что, с луны свалились? Хотите быть актрисой?

— Нет.

— Нет?!

— Нет, — уверенно повторила девушка. — Я не хочу быть актрисой. Я мастер спорта по стрельбе из лука.

Мосфильмовские ассистенты — народ настойчивый: им удалось‑таки уговорить юную спортсменку прийти на фотопробы. Однако на фотографиях девушка выглядела иначе, чем в жизни.

— Нет, не то, — сказал я и забросил неудачные снимки в дальний ящик стола.

Признаться, я обратил внимание на спортсменку много раньше, чем указал на нее своим помощникам. Девушка, видимо, частенько бывала у своей подруги, потому что я видел ее на студии несколько раз. Интерес к девушке был неопределенный, смутный, и я еще не знал его природы. Мне вдруг показалось, что именно в этой девушке и скрывается та самая тайна, которую я ищу. Но фотопробы охладили мой интерес, лишний раз убедив, что я и сам не знаю, чего хочу. Имени девушки я не спрашивал. Спортсменка и спортсменка.

Тем временем шли кинопробы. На экране один артист сменялся другим, не доставляя мне радости. Но вот, наконец, появился серьезный кандидат на роль парнишки. Подобрали ему и партнершу. И вдруг осечка: накануне кинопроб партнерша заболела. Что делать?

— Может, вызвать вместо нее Глаголеву? — спросил меня второй режиссер.

— Кого — кого? — не понял я.

— Веру Глаголеву.

— Кто такая? Родственница Глаголевой? (Н. Н. Глаголева была моим редактором).

— Нет, — ответил второй режиссер, — просто однофамилица. Помните, она еще на просмотр к подруге приходила? В зеленом комбинезончике?

— А — а-а, — вздохнул я, — спортсменка? Не надо. Не вызывайте. Обойдемся без партнерши.

Но, подумав, сказал:

— Впрочем, пусть подыграет. Лучше, чем мне напрягаться.

Повторяю, в тот день я делал ставку на артиста, а не на артистку, и мне было все равно, кто будет подыгрывать главному герою, лишь бы не я.

Так Вера Глаголева впервые появилась перед камерой.

Не задумываясь, я поставил ее спиной к объективу, вручил листочек с текстом и сказал:

— Просто читай вслух. Ты не в кадре.

Я во все глаза глядел на будущего героя, надеясь увидеть что- то интересное. Но по непонятной причине парнишка зажался. Движения его стали скованными, голос охрип. Я был в отчаянии. Между тем, пока я занимался героем, Вера выучила свой текст и стала «подбрасывать» его с такой естественностью и легкостью, как будто он сию минуту рождался в ее голове. Я похвалил Веру и ввел ее в кадр — сначала бочком, а затем лицом к камере. Раскованность Веры объяснялась тем, что она мечтала о спортивной карьере, а не о кинематографической. Ей было наплевать.