Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Наш приезд на дачу был настоящим праздником. Конрад Эдуардович спросил меня, может ли он подать дело о разводе. Я наклонила голову, а внутри все ликовало! «Я поговорю с родителями». Такие вещи разрешались всегда сообща. У меня улыбка не сходила с уст! Боже мой, как же это все замечательно! Фотография этого дня сохранилась у меня — чуть пожелтевшая. В ней и Лиза и Маруся, тоже окончившие гимназию. Маруся была слабостью Бори. Красивая, смуглая шатенка с курчавыми волосами, очень темпераментная, она напоминала Кармен. Оказывается, Боря каждый день из Технического училища шагал на Арбат пешком в обеденный перерыв! Надо знать Москву, чтобы оценить маршрут: Бауманская — Арбат!
Денег-то на транспорт не было. А теперь Боря проходил студенческую практику — подкидывал уголь в паровоз: сутки работал, сутки отдыхал; приходил чумазый, однажды ночью он уснул и прожег себе пятки на ботинках!
Рядом с нашей дачей жил француз маркиз де Бонмон. Он держал конюшню и сам выезжал лошадей. Это был человек среднего роста, чуть с проседью, крепкий, быстрый. И вот он предложил мне проехаться на невыезженной лошади. Я, конечно, с радостью согласилась. Когда бы и где я могла получить такое удовольствие? Кабриолет на двух колесах был подан, я поднялась и уселась с ним рядом; лошадь, по-видимому, никакого удовольствия от узды и оглоблей не испытывала — она стала показывать свой норов. «Вот что, барышня, — сказал мне маркиз, — одно непременное условие: что бы лошадь ни проделывала — прыгать вы не будете, без этого условия я вас не возьму!» — «Хорошо!» — «Верю!» — отвечал он, и мы покатили по шоссе. Лошади совершенно не улыбалась эта тренировка: она била ногами, пыталась встать на дыбы, сердце у меня при этом падало, я крепко держалась за края коляски и со страхом ждала, что же будет? Измотав и утомив меня и себя, лошадь была в мыле, маркиз — красный и потный. «Молодец, — сказал он, — люблю такую выдержку! Страшно?» — «Страшно!» — «Другой раз поедем?» — «Нет, не поеду». И я вышла к себе в сад. Любопытно отметить, что маркизу де Бонмону было семьдесят пять лет, всю жизнь он был на строгой диете, сохраняя тот вес, который полагался жокею на бегах, и такой был сильный, ловкий, крепкий, что лошади повиновались ему, он с ними справлялся. Шевелюра у него была густая, румянец играл на бронзовом лице.
Мама была очень счастлива, что я вернулась цела и невредима.
По соседству с нашей дачей жил Жураковский, он навещал меня и заставлял читать те мои рассказы, которые были уже переписаны. Я была очень горда: я интересовала своими произведениями такого преподавателя, каким был Жураковский!
Днем мы постоянно сражались в крокет. Лиза с Марусей жили через лужайку, а площадка для игры у них была первоклассная.
На нашей же даче жил командир Сумского драгунского полка, и когда полк проходил мимо нашей дачи, оркестр всегда играл любимые мамой вещи. Оркестр всегда впереди, а перед оркестром ребятня: мальчишки всех возрастов стремились идти в ногу (если драгуны были в пешем строю), любовно заглядывая на старших товарищей. И сколько верст они отшагивали, провожая и встречая полк! Очень хорошо пели солдаты, с гиканьем, с присвистываньем — так весело щелкали, доставляя всем дачникам огромное удовольствие. Иногда на дачу приезжали Борины товарищи, и мы совершали длинные походы за железную дорогу. Я была неравнодушна ко всякой воде, где только можно было купнуться — отставала от компании, быстро раздевалась, а потом бегом догоняла. Боря возмущался, но сделать ничего не мог.
Мне захотелось какой-то определенной деятельности. Обычно мы летом всегда были заняты, а это первое лето без обязательств.
Должно быть, поэтому и потянуло меня на площадку на Ивановский проезд. Там была огромная площадка для детских игр, но руководителей не было. Сторож выдавал игры — и все. Я как-то организовала детские игры, мне это очень понравилось; я разделила детей на две группы, привлекла Лизу и Марусю и каждый день к шести часам ходила на Ивановский проезд работать с детьми. Дети уже ждали, бежали навстречу, чрезвычайно радуясь нашему приходу. Моментально разбивались на группы, и начиналась игра. Сами мы очень увлекались, особенно игрой в пожарные, когда все дети принимали участие: делились на пожарные части и по выкидке шаров мчались тушить воображаемый пожар. Тройка мчалась во весь дух, на месте происшествия становились качать воображаемую воду, и потом удовлетворенные, не спеша, возвращались к домику, где сторож принимал вожжи, кнуты, трубы. Занятия с детьми меня очень увлекали, число их увеличивалось с каждым днем. Нас знали решительно все, и мне не раз приходилось слышать, как дети говорили: «А вот наша учительница идет!» Эта учительница — я! А дома все еще девочка, без авторитета!
Как-то на кругу был назначен детский праздник: на столбах висели флажки, бумажные фонарики. Все пришли несколько раньше, и парад наш начался. Уже переиграли все, все игры, пора домой. Появился оркестр, образовался круг, начались танцы. Ко мне подошли двое мужчин, музыка затихла, была сказана длинная благодарственная речь. Заиграл туш, к моим ногам поставили огромную корзину цветов, и начался бал. Зажглись и закачались бумажные фонарики, приятный холодок после томительного жаркого дня дал возможность полностью упиться музыкой, танцами.
Часам к одиннадцати Боря пришел за мной. Несли мою корзину, а я довольная, счастливая, что нашла себя, шла домой. С той поры началась моя работа с детьми, которая прошла через всю мою жизнь.
XX. «Котлы»
Кажется, был август. Приезжает к нам дядя Альберт и говорит: «За Ксеней приехал, чтобы она у нас погостила, а то она никого не видит и замуж не собирается». И маме по секрету: «Какие у нас женихи там есть!» Я оскорбилась за Конрада Эдуардовича, но увидать еще одно имение для меня было очень любопытно.
Меня снарядили: купили новую модную юбку черную, красную кофточку из мягкой пушистой шерсти и новое пальто. Дядя Альберт заехал за мной, и мы поехали. У него, очевидно, был отпуск. Имение находилось между Петербургом и Нарвой. Приехали, нас ждала коляска на станции.
Ехать до имения было далеко, тридцать пять верст. Кое-где уже появился желтый лист, но погода была прелестная — тихо, ничто не шелохнется.
Дядя Альберт сидел, улыбался, разговор не клеился: мне казалось, что ему хочется непременно меня разлучить с Конрадом Эдуардовичем.
Вдруг подъехали к дому, похожему на большой театр. Это было совсем неожиданно — въехали и
