Сальвадор Дали - Дневник одного гения

В течение получаса после отъезда Артуро скалы Кадакеса были освещены светом в стиле Вермеера. После всего этого мне подумалось, что, пожалуй, каталонцам следовало бы вернуться на Восток. Поэтому я предложил совершить путешествие в Россию на «Гавиоте». Благодаря последним политическим событиям[45] встречать меня выйдут восемьдесят юных девушек. Я немного поломаюсь. Они будут упрашивать. В конце концов я уступлю и сойду на берег под оглушительный взрыв аплодисментов.

Я все еще пережевываю вчерашний завтрак и, словно девственник перед свадьбой, заранее предвкушаю, как послезавтра, в понедельник, приступлю к работе. Никогда еще живопись не доставляла мне такого огромного наслаждения. Купаться мы отправляемся в Хункет, и пребывание в воде приносит мне все больше и больше удовольствия. Вот вам доказательство, что техника живописи у меня на правильном пути, ведь я даже в состоянии плавать, а для философа плавать все равно что убить своего сына. По этой самой причине я всякий раз, когда плаваю, отождествляю себя с Вильгельмом Теллем. Какое было бы замечательное зрелище, если бы сто философов одновременно плыли брассом, стараясь соразмерять ритм своих движений с мелодиями «Вильгельма Телля» Россини!

Воскресный путь к совершенству. Все должно стать еще ЛУЧШЕ! Этим летом мы еще дважды встретимся с Лопесами. Мой Христос — самый прекрасный. Я чувствую себя не таким усталым. Усы мои устремлены к небесам. Мы с Галóй любим друг друга все сильней и сильней. Все должно стать еще лучше! С каждой четвертью часа я все больше прозреваю, и все больше совершенства таят мои накрепко сжатые зубы! Я стану Дали, я непременно стану Дали! Теперь надо, чтобы сны мои наполнились все более прекрасными и нежными образами, дабы они могли питать мои мысли в течение дня.

Да здравствуем мы с Галóй!

Разве не предназначен я самой судьбой свершать чудеса, да или нет?

Да, да, да, да и еще раз да!

Разглядываю спинку из черепахового панциря у кресла, что преподнес нам в подарок Артуро Лопес. Возвышающийся над спинкой маленький золотой полумесяц может означать только одно: что через год мы сможем поехать в Россию — иначе с чего бы это здесь, в Порт-Льигате, прямо у нас в комнате вдруг появиться этому креслу-саням, да еще с полумесяцем?

Маленков физиономией, телосложением и характером похож на резинку для стирания с фирменной маркой, на которой изображен Слон. Сейчас стирают коммунизм. И Галáчка готовит «Кадиллак» для путешествия в Россию. Готовится к этому и «Гавиота».

А Сталин, — тот, кого уже напрочь стерли, — кто же он?

И где теперь его мумия?

В тот момент, когда я готовился работать, сознавая, что должен использовать для этого каждую свободную минуту, так как я запаздываю с картиной, Галá вдруг заявляет, что будет чувствовать себя очень несчастной, просто невероятно несчастной, если я не поеду вместе с ней на экскурсию на мыс Креус. Сегодня самый тихий и самый прекрасный день лета, и Галá не хочет, чтобы я упустил эту возможность. Моей первой реакцией было возразить, что это абсолютно невозможно, но именно по этой самой причине, а также из желания доставить ей удовольствие я соглашаюсь. Какое наслаждение — окунуться в праздность, когда время особенно поджимает! Пусть накапливаются мои неутоленные творческие вожделения, и я уже чувствую, что эта-то непредвиденная пауза и предопределит в конце концов судьбу картины.

Мы проводим день, достойный богов. Все эти скалы — словно выстроившиеся в ряд скульптуры Фидия. Как раз между мысом Креус и Тудельским орлом и расположились самые живописные места Средиземноморья. Наивысшая красота Средиземноморья подобна красоте смерти. Нет в мире ничего более мертвого, чем словно искаженные паранойей скалы Кулларо и Франкалоса. Никогда ни одна из этих форм не могла быть ни живой, ни современной.

Возвращаясь с нашей философской прогулки, мы чувствовали себя так, будто прожили мертвый день.

Этот день станет для меня историческим: я назову его днем возвращения из края великих призраков, таких безучастных и таких суровых.

Вечером торжественный запуск воздушных шаров. Один из них по форме напоминает типичного крестьянина-каталонца. Поначалу он чуть не загорается, потом теряется в бесконечных просторах. Когда он становится величиною с едва различимую блоху, одни принимаются утверждать: «Вот он, я его еще вижу!», другие возражают: «Нет, он уже исчез!» И всегда находится кто-нибудь один, кто верит, что все еще видит! Это навело меня на мысль о диалектике Гегеля, она оставляет грустнейшее впечатление, ибо в ней все теряется в бесконечности. Конечное пространство — мы нуждаемся в нем с каждым днем все больше и больше.

Видим, как с неба падает звезда, зеленая, как на полотнах Веронезе, самая крупная из всех, какие мне когда-либо приходилось наблюдать, и я сравниваю ее с Галóй — ведь она моя падающая звезда, самая видимая, самая конечная и самая ограниченная в пространстве!

Филип — молодой канадский художник и фанатичный далианец. Он не иначе как послан мне ангелом. Я оборудовал ему под мастерскую один из сараев. И он уже с величайшей добросовестностью рисует мне все, что бы я ни попросил, давая мне возможность без чрезмерных угрызений совести до бесконечности возиться с деталями, которые мне больше всего приглянулись. С шести утра Филип уже трудится на нижнем этаже нашего дома: точно следуя моим инструкциям, он рисует лодку Галы.

Порт-Льигат желт и безводен. И когда я чувствую, как из самых глубин моего существа вдруг поднимается эта унаследованная от далеких арабских предков атавистическая неутоленная жажда — вот тогда я сильней всего люблю Галý.

А ведь, в сущности, я по-настоящему научился владеть кистью только благодаря страху прикоснуться к лицу Галы! Писать надо на лету, прямо не сходя с места, дожидаясь, пока в четко очерченных ромбовидных промежутках смешаются спорящие между собой тона, и накладывая краску на светлые места, дабы умерить их белизну.

Мне нужно набраться смелости и еще больше полюбить целиком все лицо Галы.

После полудня праздную день Пресвятой девы. Гремит гром, льет дождь. Начинаю писать левое бедро, достигаю вершин мастерства, это уже суперживопись, но приходится прерваться из-за недостатка света. Думаю, что надо бы отыскать какие-нибудь достаточно убедительные теории, которые бы доказывали идею бессмертия. Интуиция подсказывает, что вполне удовлетворительное обоснование суждено мне найти однажды в трудах Раймондо Лулио. Между тем техника моя достигла такого совершенства, что я даже в мыслях не могу допустить такой нелепости, как собственная смерть. Пусть даже и в самом преклонном возрасте.