Остров любви - Сергей Алексеевич Воронин
Берег обрывист, но вдоль него тянутся забереги, довольно прочные — выдерживают, и мы идем по ним. Лед хрустит, потрескивает, да что нам, — только бы пройти и успеть поставить ногу на шаг вперед. На одном из таких мест я поскользнулся, упал, и тело медленно поползло вниз, к воде. Глубина там была хоть и не велика, да не в ней дело — мокнуть ни к чему. Я раскинул руки, думая так притормозить скольжение, но где там. Уже оставалось каких-нибудь полметра до воды, когда лед не выдержал груза, треснул и осел. Я уцепился за трещину и осторожно подтащился наверх.
Следы то исчезали, то появлялись вновь и наконец вывели к протоке. При нашем появлении с берега, медленно махая крыльями, взлетел громадной величины орлан белохвостый и сразу же скрылся за кривуном.
Наступала темнота. Я начал кричать, но никто не отозвался, кроме лесного эха. Прошел вперед, крикнул. Ответ прозвучал вблизи. «Эгей!» — это был Машин голос.
— Маша! — закричал я еще громче. И вскоре вышел к палаткам. Горели костры. Ник. Александрович был тут же. Но, как выяснилось, место стоянки перепутали, она намечалась у мыса. Бат, уехавший накануне, не пошел дальше из-за шуги, и Ник. Александрович, напрасно ждавший его в условленном месте, пришел сюда в поиске. Таким образом, не сговариваясь, все собрались, к всеобщей радости, в одно место.
Палатка — не зимовка, сколько ни топи печь, холодно. Ну да ничего, накрылись шубами, телогрейками, одеялами. Спали.
1 ноября. Вчера ушел бат в Баджал, а сегодня вернулся и привез Пешку Шалдина, человека не из особенно приятных. В цыганских шароварах, размашистый до дерзости. Последние дни он был болен, говорил — аппендицит. Еременко забрал у меня Баландюка и взамен его дал Пешку.
— Но ведь ты болен? — сказал я ему.
— Был бы жив, а что болен — поправлюсь.
— Работать сможешь?
— Что полегче, смогу.
— Ну что ж, оставайся.
— По мне как хошь, я кругом дома.
Ник. Александрович вышел из палатки и отдал распоряжение об отправке бата дальше.
— Мы не поедем! — заявили в голос Мельников и Одегов. — Рулевой плохой.
Рулевой Мишка рулил неплохо, просто ребята за-волынили.
— Я приказываю ехать! Ясно? Собирайтесь сию же секунду и без всяких бунтов!
— Пусть рулит Пешка!
— Я знаю, кого назначать, и не суй нос не в свое дело!
— Я буду рулить! — внезапно вызвался Пешка.
— Ты? Но ты болен!
— Не твое дело. Не твоя забота.
— Ты не тычь, а отвечай вежливо! — вскричал Ник. Александрович.
— Ну «вы». Давайте продукты.
Мямеченков отвесил ему шестьсот граммов муки.
— Что это? Нищим дают больше. Триста на день. Будь они прокляты! — И он швырнул кулек на землю. Мука рассыпалась.
— Что ты сделал! — с дрожью в голосе вскричал Ник. Александрович.
— Ничего, не твоя забота!
— Не груби, не груби, слышишь?
— Ладно, — с угрозой сказал Пешка, — ты, видно, закона тайги не знаешь…
Кое-как бат отправили.
— Хороших работничков оставил нам Еременко. Пусть сам с ними и работает, а мне не надо. Сережа, ты с двумя рабочими справишься?
— Трудновато будет, ну да ничего.
«Эгей-ей-ей!» — донесся до нас крик Маши.
Она еще рано утром ушла за своей палаткой на Баджал, взяв двоих рабочих — Каляду и Шатыя. Крик донесся с того берега.
— Бат дайте!
— Нет его! — крикнул Всеволод и рукой показал вверх по Амгуни. Маша что-то сказала рабочим и пошла вдоль берега. Неподалеку от нашего лагеря через всю Амгунь проходил перекат, глубина его достигала не выше колен, но течение было быстрое. И Маша, отчаянная головушка, решила перейти Амгунь в этом месте вброд. Смело вошла в воду и, балансируя руками, двинулась. Ширина Амгуни в этом месте была около ста метров. За Машей пошел Каляда. Он долго стоял в нерешительности, но, увидав, что Маша достигла уже середины, опираясь на палки, тоже тронулся в путь. Маша уже миновала середину, но теперь течение еще сильнее. Она идет и падает. Поднимается и падает. У нее вырывается крик, — я неотрывно слежу за ней, — поднялась, и идет выше за перекат, и там достигает берега. Смотрит назад, наблюдает за борющимся с течением Калядой и… идет к нему навстречу, берет часть вещей и выходит на берег.
— Только Маша способна делать такие вещи, — говорит Всеволод.
«Да, Маша, только Маша», — думаю я. А она уже идет к нам.
— Ха-ха-ха, — смеется она. — Ух и здорово! Но ведь не оставаться же на том берегу, верно?
— Верно, верно, Маша, только иди скорей переодеваться, — говорит тоном отеческой заботы Ник. Александрович.
— Я-то переоденусь, а как вот ребята…
Собираем, кто штаны, кто рубаху, кто телогрейку, и отдаем им.
2 ноября. — Бат идет!
Одиннадцатый час дня. Ветрено. Амгунь морщится, и кажется, вот-вот чихнет.
