Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
9. ЕЩЕ ОДНО ЧУДО
Мой давний друг, опытный садовник, уверяет, что если созревший лимон не сорвать и оставить его зимовать на ветке, то весной он снова зазеленеет и во второй раз переживет весь цикл естественного созревания.
Услышав это, я подумал: в какой-то мере человек похож на такой лимон — если бы его меньше дергали, словно отрывая от ветки, возможно, весной он начал бы все сначала и снова пережил счастливые минуты второй молодости?
Я не знаю, прав ли мой друг садовник. Однако независимо от этого не следует в моем сравнении искать рискованной метафоры. Позаботимся лучше друг о друге: ведь нервы в большинстве случаев мы имеем все…
1960
Перевод автора.
О ТЕХ, КОГО НЕТ
УМЕРЕТЬ ЗА ДРУГИХ
На небольшой фотографии, подаренной мне в дни, когда Мате Залка собирался в страну, в которой закончилась его героическая жизнь, изображен круглолицый сорокалетний человек с орденом Красного Знамени на полувоенной гимнастерке. Человек улыбается; без этой характерной улыбки, говорящей об умной доброте и острой проницательности, нельзя себе представить его вообще, — эта улыбка полностью не гасла даже тогда, когда Залка сердился, что, впрочем, случалось редко. Улыбка была как бы составной частью его устойчивого душевного состояния: человек с такой улыбкой не способен впадать в сплин или апатию.
Его невозможно себе представить и постаревшим. Странно, что теперь Залке было бы уже семьдесят лет. Анна Зегерс права — мертвые остаются молодыми. Но если рассматривать жизнь как совокупность личных поступков, то в свои сорок лет этот человек совершил их столько, что хватило бы и на столетнего старика.
И при всем этом — писатель, никогда не разлучавшийся с пером. Это, пожалуй, особая черта, отличающая Мате Залку от других героев. И трудно определить, какова эта взаимосвязь — писатель с революционным оружием в руках или оруженосец революции, воспевавший ее в своих книгах? Впрочем, правомерно ли вообще отделять от песни облик того, кто создал ее? Разве можно, например, утверждать, что поэзия Тараса Шевченко — это одно, а его трагическая судьба — совсем иное?
О Мате Залке много написано — целые тома. О нем созданы даже романы, что, несомненно, является вернейшим доказательством истинной легендарности. Мне посчастливилось близко знать этого замечательного человека, и если бы я стал описывать все, что помню о нем, получилась бы тоже целая книга. Возможно, для такого труда еще наступит время. Пока что хочется рассказать лишь один эпизод, о котором, кроме меня, никто не расскажет. Ведь я теперь единственный, кто провожал ленинградский поезд, когда Залка уезжал в последний раз из Москвы. Присутствовал еще один человек — Бела Аради, но его уже нет в живых: он тоже погиб при исполнении своего гражданского долга.
О Мате Залке нельзя сказать: «Мы познакомились такого-то числа». Первая встреча с ним всегда казалась продолжением давнего знакомства. Он не оставлял времени для смущения, и если заговаривал первый, то как бы продолжал давно начатый разговор, будто был твоим другом задолго до первой встречи.
Так случилось и тогда, в 1930 году, между двумя заседаниями Международной конференции революционных писателей в Харькове. Я случайно оказался в фойе Дома писателей имени В. Блакитного, когда фоторепортер рассаживал группу делегатов, чтобы сделать снимок. Как только я появился, Залка крикнул: «Савва, скорей сюда!» И я очутился между ним и Людвигом Ренном. Рядом были Анна Зегерс, Эгон Эрвин Киш, Оскар Мария Граф, Карл Грюнберг и Ганс Лорбеер. Я-то их всех знал, но откуда Залка знал меня, автора двух тощих сборничков, никому не известного начинающего поэта? Через минуту мы уже спускались в ресторан, где, конечно, и вовсе не было времени искать ответы на подобные вопросы.
Вот так же неожиданно и просто я получил от него и первое письмо, и первое приглашение пообедать у него дома и съездить вдвоем на литературный вечер в Политехнический музей. Так же естественно он появился впервые и у меня. Позже я не раз убеждался в том, что близость никогда не была для Залки результатом сближения, она наступала сразу или не наступала никогда. Зависела она только от одного — есть ли для нее нравственная почва с точки зрения самого Залки, который умел установить это до того, как впервые заговорил с человеком.
К моменту, когда он должен был уехать в Испанию, нас уже связывало очень многое. Он был значительно старше, и у меня не существовало душевной тайны, которую бы я от него скрывал. Вскоре я убедился, что и он от меня ничего не таит.
В этот мой приезд в Москву мы встретились только один раз, что могло показаться странным. Прежде я нередко останавливался у него дома. На этот раз я получил комнату в гостинице «Москва» и, сколько ни звонил, застать Залку дома не мог.
Как-то в середине дня раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Залка. Он был в штатском костюме, это ему не шло: плотная, но упругая фигура куда лучше выглядела в сапогах и гимнастерке. Я слегка упрекнул его: мол, тебя совершенно невозможно стало поймать. Не отвечая на упрек, Мате сказал:
— Знаешь, Савва, я скоро уезжаю.
Я не почувствовал многозначительности, с которой он это произнес, и довольно безразлично спросил:
— Куда?
— А вот этого я тебе не скажу! — с торжествующим лукавством сверкнул он глазами.
Он не терпел пустословия и дешевых острот, не любил и легкомысленных розыгрышей, модных среди нас в то время. Поэтому мне показался странным его непонятный ответ.
— Если не хочешь сказать куда, зачем говоришь, что уезжаешь?
Лицо его вдруг нахмурилось, он положил мне руку на плечо и, глядя прямо в глаза, медленно произнес:
— Этого тоже никто не должен знать, кроме тебя. Ты меня понял?
Честно говоря, я ничего не понимал. Все мы в те годы часто ездили, но в этом, конечно, не было ничего таинственного. Я не знал, как к этому разговору отнестись, и уже готов был его принять за неуместную шутку. Но Залка не дал мне времени ни для размышлений, ни для оценки его слов. Он предложил сходить с ним в кино — завтра с самого утра, в десять.
Я думал, что речь идет о просмотре нового фильма, на который ему удалось заполучить лишний билет. Но зал стереокино, куда мы явились, был совершенно пуст — никого, кроме меня и Залки, будто кто-то
