Константин Симонов - Разные дни войны (Дневник писателя)
С колесом возимся долго, клеим камеры, меняем, чтобы больше не стоять, накачиваем еще и запаску. Добираемся до Пщины глубокой ночью...
Записная книжка за 27 марта 1945 года.
...С утра я пошел к Ортенбергу и с его помощью узнал, что Петров еще не уехал. Мне очень хотелось повидать Ивана Ефимовича, а вместе с тем казалось, что человеку, который еще был здесь командующим фронтом, полным хозяином, могут быть неприятны какие бы то ни было попытки выразить ему Сочувствие. И все-таки не повидать его теперь, после всего случившегося, казалось мне просто невозможным.
Ортенберг, как я и ожидал, посоветовал мне ехать в штаб фронта.
- Допускаю, что ему именно сейчас обременительно свидание с тобой, как и всякое другое свидание, - сказал Давид. - Но думаю, что впоследствии ему будет все-таки приятно, что ты пришел к нему проститься. И от меня непременно передай ему привет. Теперь он уже не командующий, и ему не может прийти в голову, что у меня для этого какие-нибудь корыстные побудительные причины. Он очень хороший человек. Вот уж кому не везет, так поистине не везет.
Я поехал в Кенты к нашим ребятам - журналистам, у которых стоял телефон. Собственно говоря, я не очень представлял себе, как и куда мне звонить. Звонить по телефону командующего - боялся налететь на Еременко. В данном случае это было бы совсем некстати... В конце концов я дозвонился до адъютанта и уже при его помощи связался с самим Петровым.
- Слушаю, - сказал Петров своим обычным ворчливым голосом.
- Здравствуйте, Иван Ефимович, это Симонов говорит. - А-а, Константин Михайлович, здравствуйте.
Обычно следовали или вопрос: "Ну, где ж вы пропадали?", или предложение: "Заходите". Сейчас последовала тягостная пауза.
- Иван Ефимович, очень хочу вас повидать, - сказал я.
- Только попозже, - сказал он. - Вы попозже можете?
- Конечно. Я для этого в Кенты приехал. Буду сидеть здесь, ждать.
- Часов в пятнадцать, хорошо?
- Хорошо. Буду ждать.
- А где будете ждать? Я сказал, что буду сидеть у журналистов.
- Я вам позвоню, - сказал Петров, и на этом разговор закончился.
Ровно в три, с обычной точностью, раздался звонок.
- Константин Михайлович? - Да.
- Петров говорит. Приходите. Жду.
Во дворе домика, где жил Петров, было тихо. Ходил только один часовой. И мне почему-то бросилась в глаза случайная, может быть, подробность: это был не автоматчик, а часовой с винтовкой.
Я прошел в приемную. Там сидел только один из ординарцев, которого я и раньше встречал у Петрова.
- Кто-нибудь есть у генерала армии? - спросил я, обходя слово "командующий" и думая о том, что это слово надо будет обходить и в дальнейшем.
Оказалось, что у Петрова сидит секретарь Военного совета.
Через несколько минут он вышел, а я вошел.
Петров сидел за столом, так же как и всюду, где он бывал, накрытым огромной картой. Он поднялся мне навстречу. Поздоровался. Наступила пауза. Потом Петров сказал:
- У Москаленко-то ничего пошло дело! Двигаются понемножку.
Я сказал, что да, двигаются. - Вы где были-то? Я объяснил, где был.
- Да, - сказал Петров. - Хорошо как будто пошло. Если за сегодняшний день и за ночь подойдут к Одеру, то в ближайшие дин могут взять Моравска Остраву.
- В ближайшие дни? - переспросил я.
- Да. Тут будет одно из двух. Если нам удастся в ближайшие дни форсировать Одер, немцам неоткуда сейчас взять резервы. Чтобы подтянуть их из глубины и в большом масштабе, им понадобится хотя бы два-три дня. А теми резервами, которые они имели под рукой, они уже воспользовались. Рассчитывали на 8-ю танковую и на 16-ю танковую. Но их уже расщелкали. 751-я пехотная в начале боев была у них свежая, но ее тоже разбили. Так что в ближайшем тылу у них не должно быть резервов. Но если день-два не форсировать Одер, эти резервы могут появиться, и тогда будем сидеть под Остравой.
- А сколько еще осталось до Одера? - спросил я без раздумий. Кому же, как не Петрову, это знать!
И лишь в следующую секунду вспомнил, что он уже не командующий фронтом и может не знать последней обстановки. Но я оказался не прав.
- Сейчас я вам покажу, - сказал Петров и провел карандашом по карте. Вот здесь и здесь осталось всего по пять километров. Час назад мне звонил Москаленко. Ночью могут пройти эти пять километров.
Он сделал еще несколько замечаний, касавшихся общего положения на фронте, и мне стало совершенно очевидно, что он не только не желает сам говорить ни о чем, связанном с его отъездом, но и не желает, чтобы на эту тему говорил я. Мне даже показалось, что наш разговор вообще не коснется этого. Но Петров, рассказав о положении на фронте, вдруг спросил как о самом естественном:
- Как, поручения в Москву будут?
И в этом вопросе сказался весь его такт. Он разом дал мне понять, что прекрасно понимает, что я уже наслышан о происшедшем, но что он не намерен касаться этого, а просто, как старый знакомый, раз едет в Москву, предлагает, чтобы я, если захочу, воспользовался этой оказией.
- А когда вы едете? - спросил я.
- Сегодня вечером. До Кракова на машине, а оттуда поездом. У меня свой вагон.
- Спасибо, - сказал я. - Тогда я сейчас схожу, напишу письмо и отдам вашему адъютанту.
- Хорошо, - сказал он.
В кабинет вошел генерал-лейтенант Кариофилли, командующий артиллерией фронта. Петров пригласил его присесть и спросил меня:
- Ну как, если взять все в целом, довольны вы этой поездкой? Много сделали?
Я ответил, что передал по телеграфу три корреспонденции, готовлю четвертую, а главное, собрал много материала, в том числе материал к повести, которую хочу написать, и, коротко рассказав ему историю партизанского доктора Юлия Бернарда, понимая, что после прихода Кариофилли мне ни к чему задерживаться, пора оставить их вдвоем, встал и попросил разрешения уйти.
- Всего доброго, - сказал Петров, протягивая мне руку.
Мне хотелось ему сказать разные хорошие слова, но от этого удерживало присутствие Кариофилли. И я лишь немного задержал руку Петрова и пробормотал, что благодарен ему и надеюсь скоро увидеться.
Когда я вышел, у меня в душе была какая-то пустота. Раз Петров ехал отсюда в Москву не спеша, поездом, значит, бродившие у меня до этого мысли, что, может быть, его просто назначают на какую-то другую должность, отзывают в Москву для другой работы, были самообманом. Его не переводили, а снимали, и он ехал теперь в распоряжение Ставки, и неизвестно, долго ля, коротко ли, но будет не при деле, а в конце войны это особенно горько.
По внешнему виду Петрова нельзя было заметить, насколько сильно он нервничал и переживал случившееся. Во всяком случае, он выглядел человеком, твердо решившим держать себя в руках. Даже тот нервный тик после контузии, который подергивал его лицо, когда он волновался, сейчас не был заметней, чем обычно. Он был человек, как человек, точно такой же, как всегда, и, не зная заранее всего происшедшего, я, придя к нему, ровно ничего не заметил бы по его поведению.
