Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

X

Ранней осенью 1910 года Набоковы отправились в Германию. В Бад-Киссингене Володя собрался на прогулку с отцом и почтенным Сергеем Муромцевым, недавним председателем Первой Думы, когда тот «обратил ко мне свою мраморную голову и важно проговорил: „Смотри, мальчик, только не гоняться за бабочками: это портит ритм прогулки“»68. Следующую остановку Набоковы сделали в Берлине, где Владимиру и Сергею предстояло провести три месяца: знаменитый американский дантист должен был выправить им зубы, поставив на них платиновые проволоки. У Сергея верхние зубы выдавались вперед, а у Владимира — росли как попало, «один даже добавочный шел из середины нёба, как у молодой акулы»69. Родители уехали в Мюнхен и Париж, оставив сыновей на попечении Зеленского.

Владимир не оценил «демократического» порыва своего воспитателя, который перевел мальчиков из роскошного отеля «Адлон» в просторные комнаты в стиле унылого рококо в мрачном пансионе «Модерн» на унылой улице. Поскольку Зеленский не знал, что ему делать со своими подопечными, особенно когда стало слишком холодно для тенниса, они начали регулярно ходить на роликовый каток на Курфюрстендам. Среди его завсегдатаев Владимир скоро обратил внимание на группу молодых американок и выбрал одну из них как объект для обожания: «По вполне понятным причинам — в честь Луизы Пойндекстер и четы ее грудей — я решил, что ее зовут Луизой». Мальчики также уговорили Зеленского взять их в Винтергартен, и там на сцене увидели Луизу и ее подруг — сплошь чулки и оборки: они оказались обычными танцовщицами. Владимир «понял, что все кончено, что я потерял ее, что никогда не прощу ей слишком громкого пения, улыбки слишком красного рта, смехотворного переодевания, столь не схожего с очаровательными повадками не только „гордой креолки“, но и „сеньорит сомнительного звания“»70.

И все же это разочарование помогло ему возмужать. Худой одиннадцатилетний подросток, он был, в конце концов, таким же, как и его сверстники, и, когда родители приехали в Берлин проведать сыновей, ему пришлось задать отцу вопрос относительно эрекций. «Это, мой друг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе — вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся щеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red eyes»71. Но в то же время берлинские занятия Владимира показывают, что в нем созревает совершенно уникальная личность: через день он ходит в знаменитый магазин бабочек Грубера за заказанными им экземплярами недавно открытых видов, впервые читает «Войну и мир», лежа на кушетке в комнате, выходящей окнами в темный, сырой внутренний дворик с лиственницами и гномами, которые так навсегда и остались в книге, как старая открытка, и перед сном фантазирует, «каково было бы стать изгнанником, тоскующим о далекой, грустной и неизбывной России»72.

ГЛАВА 5

Школа: Санкт-Петербург, 1911–1914

Приспосабливание ребенка к жизни группы.

I

Владимир и Сергей возвратились в Санкт-Петербург в декабре 1910 года2. Как и все дети из богатых семей, они в течение нескольких лет получали образование дома — у гувернанток и воспитателей. И вот пришла пора идти в школу.

В январе 1911 года В.Д. Набоков записал своих сыновей — старшему было почти двенадцать, а младшему — одиннадцать — в Тенишевское училище, частную школу, основанную в 1900 году князем Вячеславом Тенишевым, который за первые несколько лет ее существования выделил на ее нужды более миллиона рублей3. Тенишевское училище с самого начала стало одним из лучших средних учебных заведений России того времени. Подчеркнуто либеральное, демократическое, исключавшее дискриминацию учеников по социальному положению, национальности и убеждениям, Тенишевское училище отличалось в ранние годы своего существования — годы, когда в нем учился его первый знаменитый питомец, поэт Осип Мандельштам, — духом равенства, товарищества и взаимного уважения между учителями и учениками4. Учителя были профессионалами, высокообразованными людьми, учеными, авторами известных монографий и учебников.

Счастливое сочетание материального благополучия Тенишевского училища и его либеральной ориентации нашло лаконичное выражение в его великолепном актовом зале, лучшем после четырех главных театральных залов города. Задуманный как форум для публичных собраний, зал этот стал местом проведения конференций кадетской партии, планировавшей свою тактику в Первой Думе. Здесь, под председательством Владимира Дмитриевича, заседал Литературный фонд, «цитадель радикализма». Подобные ассоциации и предопределили его решение отдать сыновей в Тенишевское училище5.

Однако его старшему сыну училище не представлялось столь идеальным. Князь Тенишев был позитивистом в духе XIX века. Убежденный в важности точных научных измерений и классификаций (основанное им училище публиковало подробные статистические данные об этнографическом составе, физическом развитии и социально-экономическом положении учеников), он настаивал на утилитарной ориентации образования, на образовании практическом, и сильно недолюбливал «изящную словесность», романы, всякую фантазию и выдумку6. Тенишевское училище, подобно другим «реальным училищам», не только предпочитало научные и практические знания греческому и латыни, изучаемым в гимназиях, но даже ввело для учеников выпускного класса такое количество предметов, необходимых практичному гражданину, — право, экономику, бухгалтерский учет, даже товароведение, — что на основные гуманитарные и естественные науки почти не оставалось времени. Не удивительно, что Владимиру было трудно приспособиться к тенишевским идеалам. Позднее один из его любимых героев напишет: «между нами, торговые книги и книготорговля выглядят при свете звезд удивительно нереальными». Его мечтательная, углубленная в себя мать всегда поощряла мечтательность сына, и позднее он будет неизменно отвергать все утилитарное — и в занявшем сто страниц романа «Дар» отступлении, и в нескольких, брошенных мимоходом, фразах своей автобиографической книги: «Пролетарии, разъединяйтесь! Старые книги ошибаются. Мир был создан в день отдыха»7.

Занятия в школе начинались в 9 утра и заканчивались в 3 часа дня ежедневно, кроме воскресенья; учебный год длился с середины сентября до конца мая с двухнедельным перерывом между полугодиями на Рождество и недельным — на Пасху. «Поскольку мороз и метели, — замечает Набоков, — начинаясь в октябре, дотягивали до середины апреля, не диво, что мои школьные воспоминания оказываются по преимуществу зимними». Курс обучения, не считая трехлетних подготовительных классов, состоял из шестнадцати семестров, или восьми классов. Набоков поступил во второй класс, то есть в третий семестр училища8.