Анатолий Виноградов - Стендаль

В своих записях о Наполеоне Бейль анализирует внутренние причины этого страшного разгрома французской армии.

«Глупость составляла необходимую принадлежность гвардейских офицеров, которые по преимуществу должны были состоять из людей, не способных взволноваться антиправительственными прокламациями. В гвардию назначались лишь те, кто мог быть только слепым орудием Магометовой воли.

Во французской армии бесподобны были унтер-офицеры и солдаты. А так как заменять себя при рекрутском наборе стоило больших денег, то налицо были почти исключительно дети мелкобуржуазных семей… Не было ни одного подпоручика, который не верил бы, что если он будет храбро драться и не падет под выстрелами, то может стать со временем маршалом Франции. Эта счастливая иллюзия продолжалась вплоть до получения чина бригадного генерала. А тогда в прихожей князя, помощника командующего армией, эти молодцы убеждались, что, получив право входа в эту прихожую, можно надеяться на повышение вовсе не при посредстве боевого подвига, а по способу самой обыкновенной протекционной интриги. Начальник императорского штаба окружал себя чем-то вроде двора, чтобы держать на расстоянии маршалов, ибо чутье подсказывало ему, что они неизмеримо выше его самого в достоинствах. И вот герцог Невшательский[45], будучи начальником штаба Императорской армии, получил право распоряжения всеми повышениями во всех армиях, находящихся вне Франции, а военный министр наблюдал за чинопроизводством лишь в частях войск, расквартированных внутри Франции, где, как правило, было установлено, что люди повышались в чинах лишь в связи с количеством ружейных выстрелов, направленных в них вне Франции. Однажды в кабинетном совещании генерал Гассенди вместе со всеми уважаемым генералом Дежаном и министром внутренних дел, собравши еще кое-какие голоса, обратились к Императору с соединенной просьбой назначить командиром батальона некоего артиллерийского капитана, с которым были связаны надежды на услуги по министерству внутренних дел. Военный министр напомнил, что Его Величество в продолжение четырех лет трижды вычеркивал имя этого офицера в декретах о чинопроизводстве. Как-то все оставили официальный тон и обратились к Императору с простой человеческой просьбой.

— Нет, нет, господа, — сказал Бонапарт. — Я никогда не соглашусь повысить в чине офицера, десять лет не бывавшего в боях. Но вам, конечно, известно, что мой Военный министр[46] обманом может добыть мою подпись.

На следующий день Император, не читая, подписал декрет о назначении этого милого человека в батальонные командиры.

Делая смотры после побед или после удачных выступлений какой-нибудь дивизии, Император проезжал по рядам в сопровождении полковника или командира части, лично разговаривал со всеми отличившимися солдатами и затем приказывал ударить сбор, после чего все офицеры его окружали. Если убит был в бою батальонный командир, Император громко спрашивал:

— Кто из капитанов отличился большей храбростью?

И так как момент был восторженный, непосредственно идущий за пылким настроением победы, то мнения были искренни и ответ прямодушен…

Но под конец дух армии изменился. Дикая, республиканская, полная первобытного героизма при Маренго, армия становилась эгоистической и подло монархической. И по мере того как мундиры покрывались нашивками, мишурой и крестами, сердца под этими мундирами теряли свое элементарное благородство. Генералы, сражавшиеся с энтузиазмом, оставались в тени. Их искусственно изолировали, удаляли и свергали в безвестное и томительное ожидание. Восторжествовали интриганы, создавшие среду, в которой Император не осмеливался карать ошибку и фальшь…

Во время Русской кампании армия была беспредельно эгоистична, испорчена настолько, что была готова ставить условия своему полководцу…

Один из моих друзей, полковник, отправляясь в Россию, рассказывал мне, что он наблюдал, как за три года через его полк, как через проходные ворота, прошло тридцать шесть тысяч человек. И год за годом уровень военной подготовки и общего образования становился ниже, исчезала дисциплина, истощалось терпение воинов, уменьшалась точность в исполнении приказаний… Армии в массе больше не существовало.

Вот откуда те победы, которые казаки, «скверно вооруженные мужичишки», торжественно одержали над храброй армией победителя вселенной. Я сам был свидетелем того, как двадцать два казака, из которых самому старшему не исполнилось двадцати лет и за которым, как потом выяснилось, числилось лишь два года службы, разбили и обратили в бегство конный отряд в пятьсот воинов».

Пересечение германской территории открыло смягченному и усталому взору Бейля картину совершенно неожиданную. Скрывая свое имя и подлинную должность, привыкнув и к фальшивому паспорту и к уменью держать язык за зубами, Бейль заводил разговоры с германскими попутчиками эйльвагенов и почтовых карет и умело вызывал их на откровенность. Все чаще приходилось ему слышать открытые речи о конце владычества Бонапарта. «Люттихозы юнцы» и молодежь из Тугендбунда верхом и пешком бороздили Германию. И Анри Бейлю, писавшему о том, что он разочарован сохранением крепостного права в Польше и России, вдруг стала ясна картина пробуждающегося национального сознания в Германии. Он понял, что так называемое Магдебургское право, которое было приспособлением Гражданского кодекса Наполеона к местным условиям, является не только проповедью отмены феодального строя во имя свободы буржуа, но также и причиной пробуждения страстного и горячего национального чувства на всей территории Германии. Он понял, что Наполеон Бонапарт расшевелил экономически отсталую, спящую Германию, нанеся ей такой удар кулаком, который не победил, а разбудил эту страну. И молодежь, собираясь в тайные союзы, спит и видит день свержения французского ига.

Бейлю исполнилось тридцать лет, когда он 31 января 1813 года в тряском мальпосте переехал на французскую территорию. Он въехал в Париж усталый, в состоянии полнейшей депрессии, но с огромным запасом наблюдений и с полной возможностью критически разобраться в них. Он вернулся в Париж, разгадав, наконец, того странного человека, которого судьба сделала императором французов. Ранее отношение Бейля к Наполеону было основано на итальянских впечатлениях, на декретах и ордонансах первых лет. Поведение наполеоновской армии в пределах России, Польши и Литвы раскрыло глаза Бейлю. И если после итальянского похода пали его республиканские надежды и взгляды, выросшие в Гренобле и взлелеянные в Париже, то теперь пали его надежды на «Бонапарта-молодца» — le petit tondu — на маленького капрала, который раскрепощает народы силой французского оружия.