Мария Дмитриенко - Рыцарь без меча

Внимая смелой речи Веллелы, Веласкес представлял себе, как в далеких Нидерландах на огромной равнине сошлись две армии. За спиной первой была могучая держава, походы в чужие земли, множество битв. Вторая шла на свою первую брань, которая должна была дать ее воинам или отнятое отечество, или смерть.

Дон Веллела ничуть не удивился, когда маэстро, молча взяв из рук Хуана Парехи шляпу и плащ, все так же молча ушел в темноту. В доме Веласкеса давно к этому привыкли. За хозяином вслед спешил с фонарем верный Гальярдо или Хуан.

В такие вечера, когда Мадрид погружался в сон, у доньи Хуаны де Миранды подолгу светилось окно. В ожидании мужа тихая Хуана де Миранда рассказывала дочери и ученикам дона Диего о своей родине, солнечной Севилье. Порой она замечала, как внимательно смотрит на ее уже почти взрослую Франциску Хуан Баутисто Мартинес дель Масо. Юноша чем–то отдаленно напоминал ей дона Диего в молодости. Серьезный и пытливый, Мартинес, как звали его в семье Веласкес, очень много работал. Он научился так копировать своего учителя, что даже очень опытных знатоков почерка Веласкеса не раз приводил в заблуждение. Гости из далекой Италии, однажды побывавшие в студии молодого Масо, были поражены, увидав на стенах настоящих Тициана, Тинторетто и Веронезе. Но каково было их удивление, когда они узнали, что юноша сам написал эти полотна! Дон Диего, уже привыкший к такой особенности своего ученика, радовался, глядя на его успехи.

Хуана де Миранда со свойственным только одним женщинам чутьем угадывала в отношениях дочери и Мартинеса повторение своей собственной судьбы.

Не замечал ничего лишь Веласкес, все время проводивший в мастерской. Он жил только картиной. Жена не спешила посвящать его в тайны своих наблюдений. Сейчас лучше было его не тревожить.

Работа над картиной захватила художника. Решив тему композиционно, он не переставал вносить в нее изменения. Вчера он почти до рассвета проговорил с одним из участников капитуляции Бреды, а потом весь день переписывал правый угол полотна. Помня приказ Оливареса хранить все в тайне, Веласкес, кроме Парехи, никого не допускал в мастерскую во время работы. Пареха рассказывал, что ничего похожего на эту картину он в своей жизни не видел.

— Наш дон Диего решил удивить мир. Где видано, чтобы в одном полотне соединились несколько портретов и прекрасный ландшафт! Он замучил сеньора Хуана, который согласился позировать ему.

Но Пареха ошибался. Брат художника Хуан Веласкес де Сильва, приехавший из Севильи навестить своих родственников, с удовольствием проводил время в домашней мастерской маэстро. Он надеялся, что брат смилостивится и хоть одним глазом разрешит ему взглянуть на полотно.

Наконец настал день, когда картина была окончена. Дон Веллела стал первым, кому была оказана честь взглянуть на нее. То, что он увидел, превзошло все ожидания.

Маэстро воссоздал на полотне момент, когда на холмистой равнине у крепости Бреда встретились два полководца — Спинола и Нассау. Комендант города–крепости, гарнизон которой выдержал десятимесячную осаду, вышел навстречу победителю: он нес ему ключи от ворот. Такой эпизод на самом деле имел место в истории. Но не документальность была тем, что превратило картину в образец полотна на исторический сюжет. Следуя своему кредо, маэстро остался верен правде жизни, которая и дала бессмертие его творению. Правда сделала полотно живою страницей истории.

В центре Веласкес расположил по–рыцарски учтивого Амброзио Спинолу и чуть склонившегося перед ним Юстина Нассау. Происходил акт передачи ключей. Испанский полководец, истинный представитель своего класса, и тут не удержался от позы: на его лице покровительственная улыбка, а во всей фигуре — снисходительное участие победителя к побежденному. Лицо Нассау выражает сложную гамму чувств: тут и уважение воина к смелому противнику и недоверие военачальника к своему недавнему врагу. Художник истолковал этот момент весьма правдиво, ведь в этих образах зрители должны были увидеть не отдельных лиц, а две державы. И то, что Спинола выглядел не грозным победителем, соответствовало положению дел — ведь и сама Испания им не была.

За каждым из военачальников стояла свита. За спиной Спинолы стройными рядами гордо выстроились гранды. Галерея грандов. Ничего нельзя было прочесть по строгим, замкнутым лицам. Над их головами возвышались копья. Целый густой лес устремленных в небо копий — символ могущества испанской державы.

Армия Нассау выглядела гораздо проще. Здесь нет уже той осанки в фигурах и напряженности в позах. Если повнимательнее всмотреться в их лица, то сразу почувствуешь, что среди побежденных нет покорившихся. Голландцы просто вынуждены признать власть силы. Дух же их не сломлен. И невольно чувствуешь, что воины Нидерландов не сложат своего оружия.

Веласкес не торопил друга с мнением о своей работе. Наконец дон Веллела сказал:

— Дорогой маэстро! Вы разрешите мне сначала представлять официальное лицо и задать несколько вопросов? — его черные глаза смеялись.

Дон Диего поклонился.

— К вашим услугам, сеньор.

— Скажите, вы, художник его величества, — начал Веллела свою речь, — что хотели вы сказать своим полотном, на котором и эти побежденные еретики и наше католическое воинство написаны с равным уважением? Не слишком ли вы веротерпимы? Не спешите отвечать. Я еще не окончил вопросы. А что должен выражать этот ободряющий жест нашего маршала? Или, может быть, вам нравится, что великая империя все больше уходит в границы метрополии?

— Ты думаешь, могут быть такие вопросы? — наконец сумел вставить слово Веласкес.

— Забываешь, Диего, что здесь не Италия, а наша благословенная, насквозь католическая Испания. Картина превосходна. Теперь же идем. По дороге я расскажу тебе, что я увидел на ней.

Они вышли. А на полотно со стен мастерской продолжали смотреть портреты членов августейшей семьи, сановники, гранды.

Ранним июльским утром веяло от полотна. Холмистый пейзаж очень напоминал Кастилию. И не мудрено. Веласкес никогда не видел Нидерландов. Вдали гасло пламя пожара, последние его отблески сливались с лучами утреннего солнца. Весь пейзаж с серо–голубоватой далью и коричнево–сероватой почвой переднего плана пронизывал нежный серебристый свет. Фигуры людей в зелено–голубых и золотисто–коричневых одеждах четко вырисовывались на этом фоне. Красочными пятнами выделялись белая одежда человека из свиты Нассау, розовые шарфы на полководцах да голубые с розовым знамена.

Картина действительно была великолепной. Кем же все–таки был ее создатель? Замечательным портретистом или превосходным мастером пейзажа, может быть, художником–историком или скорее философом? Может, тонким поэтом и психологом? Только время, всесильное время могло по–настоящему оценить полотно. Сам того не подозревая, художник завещал свою работу именно ему. Пока же картина, скрытая от постороннего глаза, ждала завершения строительства дворца.