Владимир Бурцев - Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания)

Нечто подобное тому, что тогда было со мной в английской тюрьме, я однажды переживал и раньше в связи с делом провокатора Ландезена.

Я любил жизнь и любил людей. На меня всегда производили глубокое впечатление природа, горы, море. Многое в прошлом мне было дорого и я любил жить воспоминаниями. Но я никогда не был привязан ни к жизни, ни к ее удобствам. Я всегда легко рисковал всем. Иногда одним сознательно принятым решением я разбивал все, что у меня было, и начинал новую жизнь.

Вот почему и до английской тюрьмы у меня не было и, так сказать, не могло быть ничего страшного в жизни. Я всегда был уверен, что могу найти выход из самых тяжелых обстоятельств. Я никогда не мог понять, когда при мне говорили о «безвыходном положении». Для меня всегда было ясно, что никакого безвыходного положения в жизни быть не может.

Всегда… Но было еще раз в моей жизни, когда я, было, подошел к тому же выходу из безвыходного положения, к которому я подошел и в английской тюрьме, — и тогда я яснее, чем когда либо понял, что безвыходного положения не бывает.

Это было в 1890 г. Я хал из Румынии в Сербию на пароходе по Дунаю. Был вечер. Стояла теплая, чудная погода. Берега Дуная близ Железных ворот представляют собою дивную картину. Я ехал один. Несколько посторонних лиц, полутуристов, не скрывали своего восторженного состояния при виде этой чудной картины природы. Я ходил по палубе парохода и с глубоким чувством молодости тоже любовался этим необыкновенно красивым зрелищем. Никто не обращал на меня никакого внимания. Я старался держаться в стороне от всех, и никто не мог бы догадаться о том, что происходило в моей душе в то время. А происходило тогда вот что.

Незадолго перед тем, как я поехал в Сербию, я получил точные сведения, что мои товарищи, арестованные в Париже и в России, явились жертвою предательства втершегося в нашу среду провокатора Ландезена-Гартинга. Я совершенно случайно остался на воле. Чувство какой-то нравственной раздавленности и оскорбления в самых интимных и дорогих чувствах заставляло меня переживать тогда чудовищное состояние. Я вспоминал слова и клятвы предателя. Понял его змеиную дружбу. Я знал, как в это время радуются и торжествуют вместе с ним наши враги. Только оставшись один, в чудной обстановке близ Железных ворот, я смог вполне понять весь ужас этого высшего несчастья в жизни политического деятеля, кто весь ушел в политическую борьбу и вне ее даже не пытался ничего для себя создать. Это было первым политическим несчастьем в моей жизни. Оно мне казалось непереживаемым. Мне казалось, что я попал в… «безвыходное положение».

И вот, нервно прохаживаясь по палубе, представляя себе все возможные перспективы последствий обрушившегося несчастья, я ясно увидел для себя радикальный ВЫХОД ИЗ ЭТОГО ПОЛОЖЕНИЯ…

Мы ехали в такой обстановке, что в любой момент я мог броситься в Дунай и ни о каком спасении не могло бы уже быть речи…

Я подходил к борту парохода, — один миг, и навсегда кончилось бы мое «безвыходное положение». Этот миг был так легок… Но я как-то мгновенно почувствовал, что это было бы с моей стороны каким-то позорным дезертирством в борьбе, и я переломил себя… Я решил, что сил должно хватить пережить обрушившееся на меня несчастье. Я отказался от только что принятого решения. Мне стало ясным, что в будущей борьбе я найду совсем иной выход из настоящего, так называемого, безвыходного положения.

Со второго дня моего пребывания в английской каторжной тюрьме, для меня начались ежедневные принудительные работы. Сначала приходилось разбирать нитки и рассучивать паклю. Затем в продолжение недели меня обучали вязанию на спицах чулок. С трудом, но вязать чулки все же научился. Сам делал и пятки. Приходилось и вертеть колесо в камере. Через год стали давать нисколько часов в день работу на воздухе: приходилось по большей части бить камни.

Припоминаю один хорошо запечатлевшийся у меня в памяти эпизод из моей тогдашней тюремной жизни.

В большой зале нас, осужденных в каторжный работы, сидело человек пятьдесят по три человека в ряд. Нас обучали вязанию чулок. Все были в тюремных желтых костюмах с черными стрелками. В каждом ряду по середине сидел «учитель», а по бокам у него двое, кого он обучал. Работа велась под бдительным надзором стражников, следивших, чтобы арестанты не разговаривали между собой. Мне приходилось сидеть рядом с моим учителем, французом, профессиональным вором-рецидивистом.

Пользуясь тем, что англичане-стражники не понимали нас, мы иногда обменивались отдельными фразами, не имевшими отношения к нашей работе. Это были очень редкие моменты за все мое пребывание в тюрьме, когда я с кем-нибудь мог обменяться хотя бы отрывочными фразами.

Однажды мимо нас «прогоняли» — именно прогоняли — с выкрикиванием разных угроз, с толчками — толпу пятьдесят-шестьдесят мальчиков — тоже в таких же арестантских костюмах, в каких были и мы. Большинству среди них было по 10–12 лет. Мальчуганы смеялись, толкали друг друга и, видимо, плохо понимали, что такое тюрьма. На меня эта толпа мальчиков произвела ошеломляющее впечатление. Я даже не понимал, как эти дети могли попасть в тюрьму. Показывая своему «учителю» на спицы и как бы спрашивая его, как вязать, я тихонько спросил его:

— Что это такое?

Француз, тоже как будто показывая мне, как надо вязать, с сознанием собственного достоинства, ответил мне:

— Это сволочь, недостойная сидеть в тюрьме! Оказывается, в Англии засаживают детей 10–12 лет в каторжные тюрьмы иногда на 5–10 дней за разного рода уличное озорство. Их засаживают в тюрьму должно быть для того, чтобы они с детских лет… свыкались с тюремной обстановкой!

В два-три месяца мне давали одно свидание. На первое свидание ко мне пришли мой добрый приятель Каган с женой и… Бейтнер. Свидание продолжалось всего только 20 минут. Торопясь, я задавал им вопросы о том, что делается на воле. Меня интересовали последствия моего процесса и как к нему отнеслись. Спросил я и о том, в каком положений находится дело Дрейфуса. В первые три месяца я не имел с воли никаких известий, кроме кратких официальных писем.

Пришедшие ко мне на свидание едва мне могли отвечать. Они сами были крайне взволнованы. Их ужасно поразили и отделявшие нас решетки, одна от другой на расстоянии чуть ли не сажени, и мой арестантский костюм, и моя бритая голова и вся вообще обстановка тюремного свидания. Они едва сдерживали свое волнение и даже плакали. Я их вышучивал за это и в то же самое время старался их ободрить. Потрясен был тогда и Бейтнер. Тогда я, конечно, не мог понять, почему он был более всех взволнован. Это я понял позднее. Когда он приходил ко мне в английскую тюрьму на свидание и смотрел на меня через две решетки, он, конечно, не мог не сознавать, что моя тюрьма в известной степени — дело его рук, и он знал, что в этот же день ему нужно будет делать по начальству доклад о том, что он видел и слышал на этом свидании. Обстановка тогдашнего нашего свидания не могла не потрясти даже предателя.