Джованни Джерманетто - Записки цирюльника

В этот период я больше ездил по делам нашей федерации, чем брил бороды в парикмахерской. Я заглянул в самые глухие углы провинции и смог констатировать, что клерикальная, джолиттианская провинция проснулась и всколыхнулась. Случалось наблюдать презабавные факты. Мне пришлось как-то выступать в одной маленькой деревушке. Обычно я говорил на площади, но в этот день шел дождь вперемешку со снегом и дул пронзительный ветер. Собравшиеся крестьяне жались у подъезда и около трактира.

— Как быть? — говорили они. — Нельзя собраться на площади в такую непогоду.

Какой-то старик предложил:

— Почему бы нам не устроиться в церкви? Здесь уже проводила свое собрание «Пополари».

Совет понравился. Церковь была маленькая и открывалась только в дни больших праздников. Представители местной социалистической секции вместе со мною отправились к синдику.

— Что вам угодно? — любезно осведомился он.

— Мы устроили собрание, как вам уже известно, но на площади нельзя говорить. Не предоставите ли нам одну из зал?

— Свободных зал у нас нет; школа также занята.

— Тогда дайте нам церковь.

— Что за черт! Вы, социалисты, собираетесь говорить в церкви? — изумился синдик.

— Однако, — сказал секретарь, — разрешили же вы это политической партии «Пополари». Не правда ли?

— Это-то так. Но ведь «Пополари» — католическая партия. Вам я не могу дать ключи от церкви.

Мы пробовали убедить его. Напрасно. Пока мы спорили, крестьяне мало-помалу ушли. Мы остались втроем или вчетвером, продолжая бесполезный диспут. Наконец секретарь местной секции сказал:

— Идем, товарищи, ничего не поделаешь!

Несколько удивленный его уступчивостью, я вышел вместе с ним. На лестнице он шепнул мне:

— Поторопимся, церковь уже полна народу, и тебя ждут!

И он рассмеялся.

Пока мы спорили с синдиком, один из присутствующих прошел к сторожу и от имени синдика потребовал у того ключи. Сторож не усомнился в приказе и дал ключи. Церковь открыли, и в несколько минут она наполнилась до отказа.

Я начал говорить. Когда синдик узнал о случившемся, он пришел в ярость и затребовал из соседнего местечка карабинеров. Их явилось пятеро — все наличные силы местечка. Когда бригадир во главе своего отряда прибыл в церковь и увидел меня на месте попа, он с негодованием воздел руки к небу… и этим ограничился. Да и что мог он сделать в 1919 г. один с четырьмя карабинерами против нескольких сотен крестьян?

Это происшествие имело свои последствия. Церковные власти закрыли «оскверненную» церковь на полгода, и по истечении этого срока сам епископ освятил ее заново! Сторож получил нагоняй, а я должен был уплатить штраф за то, что произнес речь не в том месте, которое указал в предварительном уведомлении.

В другой раз я попал в деревню, расположенную в долине, прилегающей к Турину. Здесь было много сочувствующих партии, большинство — бывшие фронтовики. У первых домов деревни нас торжественно встретили оркестром, да еще каким! Тромбон, две мандолины и барабан! Эти славные ребята не знали, как получше принять нас, чем выразить свою радость. Я вспомнил об «игре» на керосиновых бидонах, которой когда-то сопровождали мои выступления в деревнях.

Было организовано торжественное шествие, митинг, открытие кооператива, первое заседание вновь образовавшейся социалистической секции, банкет… По окончании официальной части празднования нас пригласил к себе старик крестьянин, отец организатора празднества, свежеиспеченного секретаря только что открытой социалистической секции. Старик показал дом, сад, огород и повел меня в хлев. Этот хлев, вопреки обычаям наших крестьян, был образцово опрятен, что я ему и высказал. Старик засиял от похвалы.

— Вот это Рыжуха, — сказал он, кладя руку на круп коровы, — вот это Белячок, а это Мартино, — показал он на двух волов с блестящей шерстью. — Прекрасные работники! — Затем он представил мне теленка и, наконец, остановился перед великолепным быком.

— А это… — старик запнулся, — это бык…

— Как его зовут? — поинтересовался я.

Старик замялся.

— Скажи! — смеялся сын.

— Вы не обидитесь, не правда ли? — смущенно спросил старик.

— Почему я должен обидеться? — удивился я.

— Это лучшее, что у меня есть… И я дал ему имя «Меднобородый». — Старик был красен как рак.

Вечер мы провели среди крестьян, жадно расспрашивавших нас о России, о русской революции, о Ленине.

Мне выпала честь вести пропаганду в «вотчине» Джолитти, человека, прославленного скандалом в «Банко ди Рома» и Триполитанской войной, награждавшего орденами убийц-карабинеров, первого, кто снабдил оружием фашистов и в компании с реформистами подавлял движение рабочих, захвативших заводы.

Провинция Кунео действительно более тридцати лет была как бы собственностью Джолитти. Особенной преданностью ему отличался расположенный в горах городок Дронеро, его родина. И Джолитти называли «человеком из Дронеро».

Дронеро — город кавалеров и командоров, созданных всемогущим министром. Если вы, встретив на дороге пастуха или извозчика, обратитесь к нему со словами «кавалер», вы редко ошибетесь. Рассказывают, что однажды некий чиновник, обремененный многочисленным семейством, обратился к Джолитти с просьбой о вспомоществовании. Джолитти, приученный к иного рода просьбам, привычно написал на прошении: «Награждается орденом кавалера короны Италии…»

Пути сообщения в вотчине Джолитти прекрасно оборудованы: железные дороги, трамваи, автомобильные линии, мосты.

Вести здесь предвыборную работу было нелегко. Нам приходилось бороться не только с председателем совета министров, но еще с тремя министрами, из которых двое были джолиттианцами.

Первая же деревня, в которую я приехал вместе с одним из местных товарищей, встретила нас враждебно: во встрече участвовали обычные керосиновые бидоны, но в них колотили уже не ребята, а внушительные мужчины, вооруженные не менее внушительными дубинками. Говорить нам так и не удалось.

— Плохое начало… — заметил я товарищу.

В следующей деревне нам удалось организовать выступление, но аудитория нас удивила: ни свиста, ни замечаний, ни аплодисментов. Мертвая тишина. Во время речи, в которой я говорил о программе социалистической партии, никто ни разу не прервал меня.

По окончании не раздалось ни звука. Когда в полном недоумении я слез со стола, с которого говорил, ко мне подошел крепкий, энергичный старик и, пожимая мою руку, произнес:

— Я говорю от лица собравшихся здесь отцов семейств. Мы, горцы, привыкли говорить мало, но мы держим свое слово. Все мы будем голосовать за социалистов. Это мы решили промеж себя. Но если вы, социалисты, поступите так, как другие, мы вас кинем туда, — и он протянул руку по направлению к реке. — Вчера депутату Солери, министру, пришлось пройтись пешком вместо привычной его прогулки на автомобиле. Мы лучших наших людей потеряли на войне! Видите, что от них осталось! — указал старик на мемориальную доску, испещренную именами павших. — Хватит!