Наталья Кончаловская - В поисках Вишневского

Александр Александрович, видимо, угадал в ней, довольно сдержанной и молчаливой, характер с глубинной цельностью чувств, которые редко выплескиваются наружу, но проступают неожиданно, в мимолетном выражении волнения и женской мягкости в холодноватых на первый взгляд чертах лица.

Я познакомилась с ней в 1972 году, когда однажды принесла рукопись рассказа о портрете, написанном с Александра Александровича моим отцом.

В большой столовой квартиры на улице Алексея Толстого Нина сидела за чертежами, готовясь к защите диссертации.

Нина встала мне навстречу. Высокая, худощавая, она поздоровалась сдержанно-приветливо и провела меня в спальню, где, как обычно в этот час, отдыхал после обеда Александр Александрович.

Мы занялись правкой рукописи, а Нина вернулась к своим чертежам. Через некоторое время она заглянула к нам.

— Наталья Петровна, не хотите ли чаю? Или кофе со сливками?..

Я не успела ответить, как Александр Александрович вмешался:

— Нет, ты послушай, Нина, как она написала обо мне! — И он прочел абзац из моего рассказа. — Вот видишь, какой я милый человек. А ты все бранишь меня! — шутил он.

— Да. Уж я знаю, знаю, какой ты есть! — отшучивалась Нина с серьезным лицом, но в серо-синих глазах ее была нежность…

И вот сейчас мы сидим с Ниной в этой самой столовой и беседуем об Александре Александровиче. Я слушаю и думаю, что о последних его днях вряд ли кто-нибудь расскажет лучше, чем она.

Она не изменилась со смертью мужа, разве только еще похудела и остригла волосы — раньше у нее была длинная коса — и сейчас глядит на меня глазами цвета морской воды из-под густой шапки медных волос. Я замечаю, что вязаное платье, облегающее ее стройную фи-гуру — точно такого же цвета, как эти несколько встревоженные глаза. Все было в этой женщине спокойно и гармонично, не было в ней ни шумного блеска, ни внешней живости, ни женской кокетливости. Я представила себе ее рядом с Александром Александровичем, полным энергии, с нравом, как закрученная спираль, и поняла, что ему для равновесия просто необходимы были ее гармония и внешнее спокойствие при внутренней эмоциональности…

Итак, мы сидим в столовой, и я слушаю. Голос у Нины неожиданно высокий, а речь — быстрая.

— …Он умел улавливать самое главное, самую сущность событий, — говорит она. — И я постоянно замечала это. Однажды в Ясной Поляне, читая воспоминания Сергея Львовича Толстого, он очень заинтересовался спором между отцом и сыном Толстыми. Лев Николаевич упрекал молодых ученых в том, что они разбивают науку на мелкие части, упуская самое главное — смысл жизни. Они его не знают. То есть не схватывают сущности. Александру Александровичу как раз была свойственна эта «хватка». Однажды, присутствуя на защите диссертации молодым невропатологом Гель-фондом, Александр Александрович сидел среди профессоров и казался очень рассеянным, вроде как бы даже дремал. В диссертации оказалась какая-то неточность, почти незаметная. Никто не обратил на нее внимания, и все как будто сошло. И вдруг Александр Александрович словно вышел из своего оцепенения и неожиданно живо и остро задал вопрос, обнаруживающий эту самую неточность. Профессор, председательствующий на этом заседании, был просто поражен тем, что хирург заметил тончайшую деталь в диссертации невропатолога. Конечно, Александр Александрович тут же подбодрил соискателя и похвалил его диссертацию. Он любил молодежь, ценил общение с учениками и ассистентами и верил в них…

Я прошу Нину рассказать о домашнем их быте и вот впервые узнаю, что Александр Александрович вставал всегда в один и тот же час — в восемь утра, принимал душ и, полностью одетый, в кителе, входил в кухню — завтракать. Тем временем Нина поглядывала в окно — не приехал ли за ним шофер Николай Романович. И когда она сообщала: «Здесь!» — Александр Александрович бежал в переднюю, набрасывал шинель, на ходу прощался, приговаривая: «Не задерживай меня, там больной в операционной!» — и нетерпеливо топтался в ожидании лифта, словно действительно больной уже лежал в операционной на столе. Нина, глядя в окно, как он садится в машину, думала: «Ну конечно! Разве даст он усыпить больного, не поглядев ему в глаза перед операцией и не пощупав пульс! Как же!»

— В Александре Александровиче было много мальчишеского, — говорит Нина. — Он, например, любил играть в шахматы с моим сыном Андрюшей. И когда выигрывал, ликовал как мальчишка, хотя играл отлично и, бывало, нередко сражался с маршалом Гречко, отдыхая в Архангельском, и не стеснялся играть даже с Петросяном. Но я любила наблюдать, как он играет с моим сынишкой, надо было видеть его негодование, если Андрюша схитрит. «Не жульничать! — кричал он. — Ставь коня обратно, играть надо честно!» И в эту минуту он сам чем-то напоминал озорного мальчишку.

И Нина улыбается, вспоминая эти сцены.

— Мы очень редко вздорили, хотя вы знаете, что это был за характер. Александр Александрович мог внезапно, волнуясь за исход вчерашней операции, ни с того, ни с сего накричать, даже выругать, убегая в институт. А потом через час — звонок по телефону: «Ки-и-и-санька!.. Не сердишься?..» — «Да нет! Что уж тут сердиться», — говорю я, стараясь не выдать своей радости. «Ну извини, извини! Приеду к обеду…» — И побежал на пятиминутку или в палату к тяжелому.

Когда Александр Александрович возвращался к обеду, все всегда было уже приготовлено, все было опрятно и красиво. Это давало ему ощущение полного отдыха и «домашнего комфорта», который был ему так необходим после напряженной атмосферы операционной.

Первый год после смерти Лидии Александровны с Александром Александровичем жила сестра Наталья Александровна и вела все это хозяйство. Он очень любил ее и всегда представлял так: «Вот моя единственная сестра!» Потом Наталья Александровна переехала к себе, на улицу Чайковского, и вести хозяйство стала я.

— А гости бывали у вас? — спрашиваю, заведомо зная, что Лидия Александровна постоянно устраивала приемы, но мне хочется, чтобы она сама рассказала об этом.

— Гости бывали часто. Александр Александрович не мог жить без общения с людьми. Постоянно кто-то напрашивался или сам он приглашал хоть ненадолго старого или нового друга и тогда обращался ко мне: «Ну-ка налей нам коньячку. Да принеси что-нибудь из холодильника закусить. Что у тебя там есть?»

И часто это было в такие минуты, когда он ложился отдохнуть. Я приносила в спальню на подносе угощенье и оставляла их беседовать или решать какие-то дела.

Но в дни съездов хирургов или конференций у нас бывали большие приемы и для иностранных гостей. Александр Александрович изъяснялся на многих языках. Вести непринужденный разговор ему помогала природная живость ума.