Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Глава четырнадцатая посвящена проблемам классификации в растительном и животном царстве. Принцип общности происхождения вместе с сопутствующими ему понятиями расхождения и вымирания в процессе естественного отбора объясняет сходство эмбрионального развития и рудиментарных органов у животных и растений. С другой стороны, сходство по аналогии следует в первую очередь объяснять воздействием окружающей среды. Это сходство, порожденное тем, что организмы, не связанные тесным родством, одинаково приспосабливаются к внешним условиям. Рыба и кит не такие уж близкие родственники, однако в сравнительно недавнем прошлом оба приспособились к среде аналогичным образом. Несходство в поведении родственных личинок также следует выводить из окружающих условий. Конечно, как и всякий зародыш, личинка — это как бы летопись исторического развития; но, чтобы добыть себе пропитание и воду и принимать участие в ходе этого самого развития, «летописям» приходится становиться на ножки и отправляться в путь-дорогу. Так у них возникают различия там, где естественно было бы ожидать сходство.

Заключение представляет собой любопытный образчик истинно викторианского сочетания осторожных утверждений и пламенной убежденности, глубокой искренности в науке и дипломатического расшаркивания перед религией[91], трезвого реализма по отношению к страшным фактам, существующим в природе, и туманного оптимизма перед грозным ликом неведомого. Дарвин еще раз заявляет, что твердо уверен в правильности своих теорий и предсказывает, что они еще принесут обильные плоды во многих областях знания. Он заключает:

«Таким образом, из борьбы, которая бушует в природе, из голода, из смертей прямо следует самый высокий итог, какой только можно себе представить, — образование высших животных. Сколько величия в этой картине: вот жизнь с ее различными проявлениями, которую творец первоначально вдохнул лишь в одну или немногие формы, — и вот, пока наша планета вращается согласно неизменному закону тяготения, из столь нехитрого начала возникло, развилось и продолжает развиваться бесчисленное множество самых прекрасных и изумительных форм».

Лейбниц, замечает Дарвин, осудил в свое время Ньютоновы «Начала» как угрозу для религии. Теперь такое осуждение стало анахронизмом. Дарвин хочет сказать, что подобного рода нападки на «Происхождение» тоже станут когда-нибудь анахронизмом. Что же, это справедливо. Обезьяний процесс в Теннесси сегодня был бы воспринят как анахронизм даже в самом Теннесси, но не оттого, что Дарвин признан оплотом религии.

Пожалуй, в смысле влияния на религию они с Ньютоном примерно равнозначны. Закон тяготения относится к механике и — поскольку в конечном счете философы не могут удержаться от сравнений — означает, что вселенная есть механизм. Закон эволюции касается живых существ и, соответственно, означает, что вселенная есть организм. Тут пока что преимущество, пожалуй, на стороне Дарвина: живая вселенная в большей степени, чем неживая, предполагает теплоту, родство, общность — проще говоря, божество. Но, с другой стороны, где есть механизм, там требуется и механик, в то время как организму, казалось бы, не требуется ничего, кроме пищи и воды. Механизм может быть совершенным, меж тем как эволюции необходимо быть несовершенной, дабы во исполнение людских надежд идти вперед к совершенству; а мир Дарвина как раз изобилует лишь подобиями совершенной приспособляемости, а то и вообще невообразимо нелепыми сочетаниями вроде змей с бесполезными лапками, насекомых со сросшимися крылышками, птиц, не умеющих летать, млекопитающих, которые не умеют ходить. Наконец, дарвиновское истолкование эволюции механистично, но в нем отсутствуют почтительные намеки на существование творца, создавшего этот механизм. Естественный отбор представляет собой не гармонию, но столкновение и борьбу, и совершается не по математически точным расчетам некой невидимой силы, но, как нетрудно убедиться, путем грубого и произвольного отбора изменений, осуществляемого внешней средой. Дарвин обосновал романтическую концепцию Шеллинга[92] о природе как едином организме, и, как казалось многим, обосновал ее атеистически, в понятиях слепых случайностей и нетелеологического механизма.

Сам Шеллинг отмечал, что романтическая и несовершенная природа может быть творением Высшего Разума, пусть несовершенного и самодостаточного, но внутренне обусловленного и эволюционирующего. Однако многие, кто с легкостью уверовал бы в эволюционирующее божество, не могли поверить в бога, промышляющего случайной изменчивостью. Принять вселенную, подвластную эволюции, — да, охотно: но не такую, которая складывается наобум, словно игральные кости, брошенные небрежной рукой. По мере того как столетие шло на ущерб, дарвинизм вел себя в метафизике так же, как некогда вел себя в политике либерализм. Людей поражали не столько успехи биологического развития, сколько его несообразность, его издержки, бесцельные траты, борьба, страдания. «Передовые» мыслители либо становились агностиками, либо подобно Батлеру и Шоу приходили к признанию эволюционирующего божества, замешенного скорей не на Дарвине, а на Ламарке.

Сходство в судьбах либерализма и теории естественного отбора знаменательно. Предмет Дарвина был столь же английским, как его метод. История обитающих на земле существ получалась до странного похожей на историю викторианского общества, взятую крупным планом. Бертран Рассел, да и другие отмечали, что теория Дарвина — это «распространение принципа „laissez faire“[93] в экономике на животный и растительный мир». Кстати сказать, таким понятиям экономики, как полезность, давление народонаселения, предельная, рождаемость, таможенные барьеры, разделение труда, прогресс и регулирующая роль конкуренции, усовершенствования в технике, — всем им можно найти соответствие в «Происхождении видов». Но не только им, а также и некоторым из основ английского политического консерватизма. Выявляя значение времени и наследственности, подчеркивая стойкость рудиментарных структур, постепенность изменений и медлительность эволюции, Дарвин дополнял теории Бентама[94] и Адама Смита на основе воззрений Гукера и Берка[95]. Строению вселенной оказались свойственны многие достоинства английской конституции.

С научной точки зрения работа Дарвина наиболее придирчивым критикам всегда представлялась не такой замечательной, как работа Ньютона, — гораздо менее точной, полной и убедительной. Несмотря на всю приверженность Дарвина к фактам, его иногда считают не более как отвлеченным созерцателем. Он строит свои доказательства, опираясь на пробелы в геологической летописи, а убеждает всяческими «я твердо верю» и «сколько можно судить после длительного знакомства с предметом». Объясняет он нечетко и вообще слишком много объясняет. В его теории слишком много случайного и в то же время окончательного. Он как бы объясняет не только, какие у кошки когти, но и зачем они ей, а это «зачем» сводится к тому, что они просто-напросто подспорье в борьбе за существование. Даже выбор слов у него наводит на мысль о том, что естественные причины, борьба за существование и кошачьи когти есть сами по себе телеологические истины в последней инстанции.