Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Петр Матвеевич нервно оглянулся: «Что вы сказали?» – «Да так, ничего. Стихи отца вдруг вспомнились. «Анна Снегина», не читали?» – «Почему же, читал…»

Да бог с ним!

Ребят-«сибаритов» Алик довольно неплохо знал – толковые, талантливые мальчишки. И Юра Гастев, и Коля Вильямс, и Слава Грабарь… Ну, собирались вместе, читали стихи, спорили, за девушками ухаживали, что в том дурного?.. Несколько раз приглашали его к себе в компанию, просили почитать стихи, о которых слышали и даже читали «в списках». Что он им читал? «Ворона», «Никогда я не брал сохи…», кажется, еще что-то. Ах да, «В зоопарке» им понравилось:

…И решил я заделать окно кирпичами,Но распался кирпич от оживших лучей,И, как прежде с Землей, я порвал с Небесами,Но решил уж не мстить, а спокойно заснул.И увидел, разбитый, с больными глазами,Задрожал, заскулил и в воде утонул……Над домами взыграло вечернее пламя,А когда, наконец, поглотила их мгла,Я проснулся и долго стучался глазамиО холодные, жесткие стены угла…

Ну, поругивали они между собой то, что видели вокруг, посмеивались. Но и себя ведь тоже вышучивали. Да, не пускали в свой круг недостойных, сторонились, презирая бездарей, подхалимов, доносчиков, подлецов. Тоже грех? Что за глупые фантазии…

Оказавшись в Хлебном переулке, Надежда Давидовна подвела сына к старому дому:

– А вот здесь, Алька, я жила в начале 20-х, снимала комнату у хозяйки. Здесь мы часто встречались с твоим отцом. Моя комната ему очень нравилась, он даже говорил: красивая…

Потом, когда они добрели до Тверской, мама указала сыну на подъезд одного солидного дом: «Тут в те годы располагалось знаменитое кафе поэтов «Стойло Пегаса»… Собирались люди, читали стихи, затевали диспуты, пели, ну и кушали, конечно, выпивали… Там на стене, между двух зеркал, Якулов контурно изобразил портрет Есенина, а под ним были строки:

Срежет мудрый садовник-осеньГоловы моей желтый лист…

Увидев отсутствующее лицо Алека, Вольпин спросила: «Тебе неинтересно?» Мальчик пожал плечами, промолчал.

Окончательно перебравшись из Питера в Москву в 1932 году, Надежда Давидовна время от времени совершала такие ностальгические прогулки по улицам города своей юности, иногда встречалась со старыми знакомыми. Поначалу непременно тянула за собой сына. Он подчинялся, но ее начинали тревожить его замкнутость, сосредоточенность на каких-то потаенных думах, вечное стремление уединиться в своем мирке, на некоем необитаемом острове, куда он никого не приглашал и не пускал. На всякий случай консультировалась со специалистами, показывала Алика лучшим столичным врачам. Один из маститых психиатров ей откровенно сказал: «Знаете, милейшая Надежда Давидовна, я не могу поставить мальчику окончательный диагноз. И никто не сможет. Шизоидный компонент, безусловно, наличествует, но, поверьте моему опыту, исключительно как следствие общей одаренности, граничащей с гениальностью». Мама гордилась тем, что в 16 лет Алек поклялся – никогда и ни при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам. И никогда не нарушал свой зарок.

Вне всяких сомнений, мощным, невидимым фактором состояния его души был особый «есенинский комплекс». Альке был год и семь месяцев, когда Сергея Александровича не стало. Много позже Есенин-Вольпин скажет: «Мои детские обиды ужене имеют большого значения. Ведь сейчас я понимаю, что папа всегда был самостоятельным человеком. До самой своей смерти он кормил нашу семью и не вел себя по отношению к нам как чужой. Хотя я, конечно, не могу похвастаться воскресными выходами всей семьей в парк или еще куда-нибудь. Прежде всего, я мамин сын… В моем метрическом свидетельстве записано: «Гражданин Вольпин Александр Сергеевич. Отец – Есенин Сергей Александрович, мать – Вольпин Надежда Давидовна».

Надежда Давидовна совершила, казалось, невозможное – болезненную часть личности сына она смогла обратить ему во благо. Окончив школу, Алек подал документы в Московский университет. До начала войны оставалось два дня. Играючи, с блеском сдал вступительные экзамены, и был принят. Мобилизации в армию он не подлежал в силу юного возраста. Но через неделю после начала учебы его все-таки вызвали на приписку в военкомат. «Даже не в военкомат, – уточнял Алек, – а на медицинскую комиссию… По всем статьям прохожу: годен-годен-годен. Я глазастый, запросто читал написанное даже вверх ногами. И вдруг вижу: написано «негоден, шизофрения». Я задаю врачу вопрос, что это значит: «Слушайте, но я хочу стать ученым». – «Это вам не помешает». Не помешает – прекрасно, это я усвоил…»

Потом психиатр все-таки пригласила маму и сказала, что у сына, «конечно, этого диагноза нет. У него есть черты шизоидной личности, но он не болен. Однако в армии он мгновенно погибнет». О состоявшемся разговоре сын тогда, естественно, не знал. Когда мама все-таки призналась, Алек говорил: «Формально меня признали шизофреником. Почему, этого я не знаю. Одна из тайн моей жизни. Кто-то, наверное, для этого что-то делал…»

Играючи поступил, играючи учился, а в 1946-м он с отличием окончил механико-математический факультет МГУ.

К 1949 году Алик уже завершал работу над диссертацией по топологии (в научных кругах его работа по сей день считается классической). А еще писал стихи, не без имажинистского акцента. Кстати, в материалах следственного дела «Братства нищих сибаритов» фигурировали в качестве «вещественных доказательств» тексты дерзких стихотворений Есенина-Вольпина. Провинившихся студентов тогда из университета, естественно, исключили. Позже судили, приговорив к немалым срокам. И только слезные ходатайства сиятельного папаши одного из них – Игоря Грабаря, придворного живописца и лауреата Сталинской премии, несколько облегчили строгую кару. Впрочем, папины регалии вряд ли помогли бы юным оболтусам. Сработали неформальные связи, честно обретенные Игорем Эммануиловичем в лихие послевоенные месяцы, когда ему было доверено руководство группой экспертов так называемой «трофейной бригады». Лучшие советские искусствоведы, живописцы и скульпторы шустро фильтровали и оприходовали эшелоны с произведениями искусства из лучших музеев Европы.

Словом, история «нищих сибаритов» самого Есенина-Вольпина коснулась лишь краешком. Обошлось, пожалели, пожурили и освободили от ответственности. В материалах дела Алек проходил как не вполне здоровый человек с поэтическими задатками. Честно глядя в глаза следователю, молодой, многообещающий ученый говорил: «В связи с официальной версией о моей невменяемости советую судить о моем интеллекте по моим научным работам и стихам. «Невменяемость» не помешала мне защитить кандидатскую диссертацию…»