Людмила Бояджиева - Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Поиски скрытых смыслов в фильмах Тарковского, снявшего после «Рублева» еще пять картин в свойственной ему манере зашифрованного подтекста, продолжаются. По-видимому, такого рода глубинный, всеобъемлющий взгляд охватывает сразу весь мир, обращаясь к его высшему смыслу, к трансцендентному Богу. А значит, Тарковскому удалось достичь цели — заставить людей вглядываться в затуманенные глубины основ мироздания и человеческого духа. А заглянув — задуматься.

Когда «Рублев» был закончен и смонтированный первый вариант представлен руководству студии, от Тарковского потребовали 26 сокращений.

Ожидавший триумфального успеха режиссер испытал ощущения нокаутированного. Его невроз обострился постоянными вспышками гнева и раздражительности. К Тарковскому, метавшему громы и молнии, страшно было приблизиться. Лариса с трудом удерживала Андрея от стычек с начальством, стараясь не выпускать его из дома.

Успокаивать его взялся соавтор оказавшегося ненужным сценария — Кончаловский. Встретились на нейтральной территории — в парке ВДНХ.

— Елы-палы! Вот где надо снимать город будущего, — Андрон с преувеличенным удивлением гостя столицы рассматривал «дворовые» павильоны. — Кстати, в фильме «Светлый путь» Александрова финал, венчающий карьеру ткачихи, снимали именно здесь. И музыка там Дунаевского, помнишь, гениальная! «Здравствуй, страна героев, страна искателей, страна ученых!» — заливается Орлова, паря в черном «седане» над этим великолепием.

— По мне вся эта фальшивая «потемкинская деревня» к искусству не имеет никакого отношения. Перекур? — Андрей заметил уединенную скамейку в увитой розами беседке.

— Только, чур, после дискуссии, заглянем в ресторан «Золотой колос». Можем, хорошо поработав, хоть пожрать нормально?

— А счет ты «Мосфильму» выстави как деньги, пошедшие на «перековку Тарковского». Они на меня список из двадцати шести пунктов для сокращения повесили. Тебя уговаривать наняли?

Андрон удобно устроился на скамейке, закинул ногу на ногу:

— А я не обижаюсь на больных. Тебя травмировали, вправе кусаться.

— Двадцать шесть!

— Как Бакинских комиссаров. Они специально роковое число представили.

— Ты похож на провинциального конферансье.

— Где ты их видел? Но чтобы дать тебе представление об упомянутом типаже, расскажу анекдот. «Армянское радио» спрашивают: «Какая разница между бедой и катастрофой?» — «Отвечаем: если у академика Арапетяна с балкона упал и разбился горшок с любимыми цветами, это беда. Но нэ катастрофа. Если наше дорогое и любимое правительство летит на самолете, а самолет упал и разбился — это катастрофа!.. Но нэ беда!»

Правда, за такой текст можно и срок схлопотать.

— Не люблю я эти наезды на правительство и прочие «шедевры» «Армянского радио». Кажется, разговор шел о моем фильме, — на лице Андрея не промелькнуло и тени улыбки.

— О ножницах: это бэда, но нэ катастрофа! Старик, ты сам увидишь, что сокращения пойдут фильму на пользу. Боже, как же я кромсал свою «Асю Клячкину»! С кровью, притом что, думаю, это моя лучшая работа.

— Разумеется — кромсал! Ее же «положили на полку».

— Я ее спас! И поверь, она от этого не стала хуже. Точно знаю теперь: если хочешь добиться большего эффекта — непременно поджимай метраж!

— Нет! Фиг вам! Я поступаю иначе: чтобы усилить эффект, я замедляю ритм. Мой идеал — фильм Энди Уорхола «Спящий», — в насмешливых декларациях Андрея был вызов. Андрон старался не поддаваться на провокации. Он хотел убедить друга.

— А, известная шутка эксцентричного гения. Весь фильм человек спит, и камера следит за этим процессом.

— Да! Но когда единственный раз он переворачивается — это воспринимается как кульминация.

— Не маловато ли смысла в такой затянувшейся шутке? И, честное слово, в «Рублеве» есть места, которые вполне можно отрезать без ущерба твоей выразительности. Извини, но эти затяжные кадры и некоторые диалоги кажутся мне обескураживающе претенциозными.

Андрей напрягся. Он уже проглотил обиду первых заявлений Андрона и пытался обойтись без драки. Обычный разговор друзей.

— Я изо всех сил старался быть проще. Осталась элементарность неприкрашенной правды! — он грыз ногти, сдерживая растущее негодование.

— Проще? Ты даже не замечаешь, сколь серьезно относишься к себе и ко всему, что делаешь. Отсутствие иронии и самоиронии — опасный симптом.

— Да, мои фильмы — не комедии. Меня уже спрашивали в Госкино: «А почему у вас все так мрачно?» — «Хотите посмеяться, смотрите комедию», — ответил я.

— Ты умеешь виртуозно настроить чиновников против себя. Но они решают судьбу фильма. А ты забиваешь мячи в свои ворота!

— На моей стороне зритель. Вот этот самый! — он указал на проходящих мимо девушек.

— Ты вспомнил о зрителях? Ха-ха! Кажется, ты заявлял, что плюешь на все способы завоевать аудиторию.

— Человек должен учиться работать над собой. Проникать в смысл, заложенный в фильме, — упорно, учительским тоном твердил Андрей свое кредо.

— Задумайся, что происходит… Ты так глубоко копаешь и так боишься быть примитивно понятым, что затуманиваешь смысл. Твоя картина — мучительный поиск чего-то, словами невыразимого, невнятного, как мычание.

— Сравнение с коровой я уже от тебя слышал.

— Услышишь и от других. Пойми, друг ты мой дорогой, вначале ты выдернул из сценария хребет внятного смысла. Все поплыло, потеряло очертания, а, лишившись понятности, обрело невнятность. Вот и получилось — мычание немого, который знает нечто колоссально важное.

— Понимаю, куда ты клонишь! Но ведь конкретика, проясненность смысла — все это вторичные продукты духа. Обманчивые. Надо черпать со дна источника, не замутненного эмоциями.

— Все останется невостребованным, если ты не сумеешь втянуть в твою игру зрителя. Пушкин, не склонный поступаться достоинством искусства, говорил: «Народ, как дети, требует занимательности. Смех, жалость и ужас — суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством».

— К вам можно присесть, молодые люди? Мороженое съедим и о Пушкине послушаем! — бойкая девица в цветастой юбке колоколом и пластмассовых клипсах, здорово смахивающая на Валю Малявину, подтолкнула вперед подружку. Обе с упоением облизывали столбики «Эскимо».

— А вы не актриса? — Андрон нарочито обомлел. — Я вас с подружкой где-то видел… На «Мосфильме»! Вот мой друг — знаменитый режиссер… Он может вас снять в своей следующей комедии.

— Андрон, прекрати ерничать. Разговор серьезный… — Тарковский встал и пошел по дорожке с розами — в модном пиджаке и польских джинсах. Андрон, тоже в джинсах, но фирменных американских, с лейблом Super Lee, двинулся следом, слегка шаркая совершенно импортными мокасами.