Ричард Дана - Два года на палубе

Глава XVII

Сан-Диего

Первое, что мы услышали, было: «Пошел все наверх!», и, взглянув в открытый люк, увидели, что еще едва-едва светает. Кончилось наше свободное время, башмаки, куртки, шейные платки и прочие принадлежности для схода на берег разошлись по рундучкам. Снова были надеты истрепанные штаны, красные рубахи и шотландские шапочки, и возобновилась нескончаемая выгрузка шкур. Три дня мы надрывались с раннего утра до звезд лишь с короткими перерывами на еду. Для погрузки и выгрузки Сан-Диего, несомненно, лучшее место во всей Калифорнии. Маленькая гавань закрыта со всех сторон, здесь нет прибоя, суда стоят в одном кабельтове от берега, представляющего собой ровную твердую полосу песка, лишенную скал и камней. По этим причинам порт используется торговыми судами как складское место, тем более что погрузка шкур перед выходом домой в любой открытой гавани невозможна без того, чтобы не замочить их в прибое. Мы приняли во владение один из складов, который принадлежал нашей фирме и использовался «Калифорнией». Он вмещал сорок тысяч шкур, и нам представлялась приятная возможность заполнить его, прежде чем покинуть побережье, и доставленные три с половиной тысячи были по сравнению с этим сущим пустяком. На бриге не было, пожалуй, человека, который, заходя в склад, не окидывал бы помещение взглядом, подсчитывая при этом в уме время, потребное для его заполнения.

Сначала необработанные шкуры, доставленные на судах, сваливают около складов, а затем их подвергают процессу вымачивания, сушки и чистки, и только тогда убирают в склад. Все эти операции необходимы, чтобы шкуры не пришли в негодность во время долгого плавания в теплых широтах. Для обработки и охраны шкур с каждого судна отправляют на берег одного из помощников капитана и часть команды, и, как оказалось, наш новый помощник был нанят именно с этой целью. Сразу же после выгрузки он принял заведование складом, и капитан намеревался предоставить в его распоряжение двух-трех матросов, а вместо них взять на бриг сандвичевых островитян. Однако никто из них так и не согласился на это, хотя им предлагали по пятнадцати долларов в месяц. Дело в том, что слухи о порке дошли и до них, и они прозвали нашего капитана «aole maikai» («нехороший»), отчего его план не осуществился. Зато островитяне подрядились работать на берегу, и четверо из них оказались под началом мистера Рассела.

Выгрузив шкуры на берег, мы переправили вслед за ними весь запасный рангоут и такелаж и все запасы, в которых не было надобности во время одного рейса к наветренному побережью, дабы освободить возможно больше места под шкуры. Среди прочего оказался и наш свинарник вместе со старухой Бесс — свиньей, плывшей с нами от самого Бостона. Она пережила путешествие вокруг Горна, где все остальные свиньи передохли от холода и сырости. Говорили даже, что она ходила рейсом в Кантон. Эта свинья была любимицей кока, и он в продолжение всего плавания скармливал ей самые лакомые кусочки и научил узнавать свой голос, а также проделывать всякие забавные штуки. Том Крингл пишет, что никому не дано постигнуть всю глубину привязанности негра к свинье, и я полагаю, он совершенно прав, ибо, когда Бесс велели отвезти на берег, это едва не разбило сердце нашего кока. Она составляла для него единственное утешение во время продолжительных рейсов вдоль побережья, и теперь скрепя сердце ему оставалось только помочь как можно легче опустить ее через борт. Мы завели гордень за грота-рей и заложили гак за строп, охватывающий тушу свиньи, после чего, подмигнув друг другу, вздернули ее до самого нока. «Эй, там! Прекратите! — прикрикнул старший помощник. — Довольно шуточек! Трави тали!» Но сам был явно доволен нашей выходкой. Свинья визжала, будто ее резали, а у бедного негра выступили на глазах слезы, и он пробормотал что-то о зверском обращении с бессловесным животным. «Хороша бессловесная, — сказал ему Джек. — Или мои уши совсем уж ни на что не годятся?» Это рассмешило всех, исключая, конечно, кока, который лично проследил, чтобы Бесс осторожно опустили в шлюпку, и проводил ее до самого берега, где она встретилась с целым стадом сородичей, доставленных с других кораблей и составлявших многочисленное общество. Теперь кок взял себе за правило наблюдать из двери своего камбуза за всеми свиньями на берегу и поднимал страшный крик и хлопал в ладоши, если замечал, что Бесс выходила победительницей в схватках за куски сырых шкур и полуобглоданные кости, валявшиеся на берегу. В течение дня он припрятывал лакомые кусочки и заготовлял ведро пойла, а потом упрашивал нас отвезти это ведро на берег и очень сокрушался, если старший помощник грозил вылить пойло за борт, а заодно отправить туда же и его самого. Мы говорили, что он больше думает о свинье, чем о жене, оставшейся в Бостоне, на аллее Робинсона. Несколько раз с наступлением темноты кок, думая, что действует незаметно, сам отправлялся в шлюпке на берег с ведром вкусного пойла и возвращался с победным видом Леандра, переплывшего Геллеспонт.

На следующее воскресенье в город отправилась другая половина команды, а мы остались на бриге, чтобы провести первый спокойный день со времени прибытия в Калифорнию. Можно было не опасаться ни подвоза шкур, ни зюйд-оста. С утра мы стирали и латали свою одежду, а остальное время читали или писали письма, так как хотели отправить их с «Лагодой». В полдень на «Аякучо» поставили фор-марсель, что было верным знаком отплытия. Он снялся с якорей и стал вытягиваться на верпе из бухты. Команда долго выхаживала шпиль с пением шанти, и я наслаждался мелодичным голосом одного из сандвичан по имени Маханна, который запевал. Среди матросов, когда они работают на шпиле, чтобы наваливаться на вымбовки всем вместе и дружно, всегда найдется один, кто умеет выводить высокие протяжные ноты сообразно вращению шпиля. Для этого нужен чистый голос, сильные легкие и солидный навык. Этому парню удавались немыслимо высокие звуки, хотя иногда он и срывался на фальцет. По мнению наших матросов, он забирал слишком высоко, ему недоставало боцманской хрипоты, однако меня этот голос просто очаровал. Бухта была идеально спокойной, звуки матросского пения разносились по окрестным холмам и, казалось, на многие мили вокруг. К заходу солнца потянул свежий бриз, и «Аякучо» стал удаляться к югу, элегантно разрезая волны своим длинным острым носом. Он вышел в Кальяо, а оттуда направлялся на Сандвичевы острова. Его ожидали обратно на побережье через восемь — десять месяцев.

К концу недели мы тоже были готовы к отплытию, однако нас задержало на несколько дней бегство Фостера, того самого, которого капитан отстранил от должности второго помощника. С тех пор как он «слетел», Фостер решил бежать при первой же возможности. Правда, и положение его на судне было самое что ни на есть собачье. Нанявшись помощником, хотя сам не стоил и половины обыкновенного матроса, он не нашел в команде сочувствия и в то же время не обладал достаточно твердым характером, чтобы постоять за себя. Капитан называл его теперь не иначе, как «солдатом» [25] и грозил «дотянуть до места». А когда начальство решило «дотянуть матроса до места», дела его совсем плохи. У Фостера уже было несколько неприятностей с капитаном, и он просил отпустить его домой на «Лагоде», но встретил отказ. Однажды вечером, находясь на берегу, он надерзил помощнику с какого-то судна и отказался возвращаться на судно со шлюпкой. Об этом доложили капитану, и когда провинившийся все-таки вернулся (позже установленного часа), его призвали на ют и сказали, что высекут. С криками «Не секите меня, капитан Томпсон! Только не секите!» бедняга тут же повалился на палубу. Капитан, хотя и был зол на него, хлестнул несчастного несколько раз по спине концом и отослал в кубрик. Ему не очень досталось, но он сильно испугался и решил бежать той же ночью. Наверное, это было самое успешное предприятие, которое ему удалось за всю жизнь, он даже проявил некоторое мужество и завидную предусмотрительность. Фостер передал свой матрас и постель на сохранение одному матросу с «Лагоды», который пронес их к себе на судно под видом покупки. Потом Фостер разгрузил свой рундук, сложив все самое ценное в большой парусиновый мешок, и попросил вахтенного разбудить его в полночь. Когда наступило время, он вышел на палубу и, видя, что вахтенного помощника нет поблизости и на юте все тихо, осторожно опустил мешок в шлюпку, неслышно забрался туда и отдал фалинь. Выждав, когда шлюпку отнесет приливом подальше от борта, он спокойно догреб до берега.