Виктор Тельпугов - Все по местам !

— Товарищ командир, еще вопрос.

— Прошу.

— Махорочка больно хороша. Какой сорт?

— Маршанская, — громко сказал Слободкин.

— Тоже, выходит, с намеком, — засмеялся командир. — Всем, кто на марше, дается. Кто в бой. Первый сорт ма- хорочка!

— На заводе скажу, что пришлась по вкусу, — ответил Слободкин.

— И по вкусу и по адресу, — уточнил командир. — Точно по адресу. Еще день не застало бы нас твое курево. Завтра по коням. А без курева жизнь какая? Сам знаешь. Где воевал?

— В лесах и болотах.

— От своих отбился?

— Почему отбился? — обиделся Слободкин. — В парашютных войсках служил. Потом госпиталь, потом завод…

— А… Понятно.

Слободкин стоял в кольце папиросных огоньков, которое становилось все плотнее. Ребята были молодые, по всему видно, еще не обстрелянные.

— Ну, как там у вас, в тылу? — раздался чей-то тонкий голосок из темноты.

Может быть, в этом вопросе и не было ничего особо обидного. Спросил человек и спросил. Без всякой задней мысли. Но Слободкина передернуло. Не нюхал ни черта, немца в глаза не видел, в начальном классе, можно сказать, не побыл, а уже как там у вас, в тылу! Рявкнуть, что ли, на тебя или мимо ушей? Так и быть, промолчу для первого раза. Но любопытно бы все-таки взглянуть, у кого это язык повернулся? Да разве разглядишь в такой темнотище. Про Васю Попкова ему и всем им сказать? Про Ткачева? Каганова? Про Скурихина — старика, который с больничной койки прямо в цех заспешит? Про кореша своего закадычного Зимовца, у которого ни сна, ни отдыха, ни выходных и только одна смена за другую заходит? Нет, не стоит, а то, чего доброго, действительно целая речь получится. Правильно, наверно, делают, что не берут меня в десант. Порастратил первачки, порастрепал, завожусь с пол-оборота! Надо взять себя в руки. Скажу-ка я лучше спокойно, по-хорошему.

— Как у нас? Ничего, работаем. Ну вот, совсем другой разговор! Молодец, Слобода, в пузырек не полез. Достойно сказал. Что бы такое добавить? Ничего больше не надо, а то еще одна речь получится.

— Вопрос освещен? — это уже командир спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но явно имея в виду того, с тонким голоском.

— За подарки спасибо! — в тонком голоске неожиданно шевельнулась едва уловимая басовитая нотка, но это был именно он, у Слободкина слух безошибочный, точный.

Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, — я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских каракулей, не сыскать свою Ину… А ведь какие ребята! Вот стоят возле него, обжигают пальцы дареной махоркой, а сами уже все, все до единого, там — в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: Ну как там у вас, в тылу?…

Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке — не поймешь — время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит — летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травинка ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам и приводя их в сладкое беспокойство, то танцуя над ними, вспоминая, видно, свое последнее лето…

— Сергей, а Сергей!..

— Чего тебе?

— Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?

— Чтоб оставил меня в покое. А ты?

— Чтоб поговорил со мной.

— Я? О чем еще?

— О соломинке.

— Иди ты к лешему! Спи…

— Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?

Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.

— По дому, что ль, заскучал?

— И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одного запаха! Понюхал?

— Понюхал.

— Ну, чем?

— Навозом.

— С тобой, как с человеком, а ты…

— Ну ладно, ладно, не злись. А ты считаешь, чем?

— Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. На груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах — холодок. А идти тебе долго-долго — всю жизнь! С этим теплом в груди, с этим холодком на губах… Слободкин, увлеченный своею мечтой, умолк.

— И писем нет? — спросил летчик.

— От матери только.

— Искать пробовал?

— Всех на ноги поднял. Потерялся след: на войну ушла добровольцем.

— Ну, и что ты решил?

— Я давно уже на фронт прошусь. Не пускают. Сто рогаток понаставили: и здоровье не то, и погоди, успеешь. Бред какой-то! Во мне силы знаешь уже сколько? А теперь особенно.

— Когда — теперь?

— Когда узнал, что она на фронте.

— Как зовут-то ее?

— Это значения не имеет. В принципе можешь меня понять?

— В принципе — ты влюблен, а про влюбленных кто-то верно сказал: неизвестно, какой они еще фокус выкинут. Но с завода тебе так просто не уйти, имей в виду. Кто-кто, а уж я-то точно знаю, пытался. Думал, комсомол заступится. Где там! Стена…

— А парторг?

— Пробовал. Душу твою, говорит, понять могу, сам солдат, но не время, не время, не время… Когда же, спрашиваю, время будет? Когда — войне конец?

Слободкин вздохнул, помолчал, потом тихо, еле слышно засмеялся.

— Ты чего? — удивился летчик.

— Так, ничего. Поговорили мы с тобой…

— О соломинке-то?

— Ага. О соломинке всего-навсего…

— Точно. А спать мы все-таки будем или не будем? Рассвет скоро. Смотри травинку от травинки отличить уже можно.

Летчик поднял над собой шуршащий пучок соломы. поднес к лицу.

— Ты прав, Слободкин, утром пахнет, а еще точнее знаешь, чем?

— Ну?

— Подъемом. Минут через шестьдесят танкисты поднимутся. Нам, как шефам, с четверть часика добавит командир, самое большее. Давай ночевать!

Над уставшим ртом летчика снова запульсировал причудливый травяной усик. Слободкин видел его — то ясно, совершенно отчетливо, то еле различая сквозь слипающиеся ресницы.

Вспоминая потом эту ночь, Слободкин не мог понять, заснул он все-таки под утро или не заснул? Видел сон или полудрема кружила над его изголовьем? Как сказал бы старшина Брага, спал короткими перебежками. — Всякий оплат знает, что это за штука. Перед тобой — поле, расчерченное на квадраты. Их бесчисленное множество. Но подымаясь в одном из них для броска, ты успеваешь увидеть все и трассирующую, летящую навстречу тебе нулю, и ребят, поднявшихся вместе с тобой, и тот квадрат, в котором ты через несколько прыжков должен распластаться, чтобы опять и опять рваться вперед. Но сначала, перед каждым новым рывком тебе отпущено несколько мгновений, которым нет названия, но без которых ты больше не солдат.